Одесситки
Шрифт:
Жозефина без надобности боялась выходить на улицу с утра до ночи простаивала у окон, перебегая из одной комнаты в другую, наблюдала, что творится. Один раз к ней начали настойчиво стучать и звонить в дверь, потом копошиться в замке. Она не растерялась и по-немецки спросила, кто такие, что она сейчас позвонит в комендатуру Непрошеные гости быстро сбежали по лестнице и больше не показывались. Где-то через несколько дней она увидела, как подъехала легковая машина, засуетились военные — и на улице, и во дворе, с ними бегал дворник. Последним вышел офицер, Нанюш помахала ему рукой. Была не была, она решила предложить ему квартиру профессора. Она вышла на парадную и заговорила с офицером по-немецки. Тому естественно, квартира понравилась. Нанюш, теперь уже по-французски,
Офицер остался. Потом приезжали его жена с детьми. Жозефина прислуживала им, учила детей языкам, в том числе и русскому, объясняла, что знание языков ещё никому не помешаю. Обедать и ужинать румын предпочитал дома, кухню Нанюш он ценил очень высоко. Даже предложил ей, что выпишет паспорт, и она сможет вернуться к себе на родину. Старая няня положила свою ладошку на руку офицера: «Я свою Любочку дождусь, она мне, как дочь. И вы сберегите себя, уезжайте, пока не поздно, подальше отсюда, в Африку или Австралию, спасайте своих детей».
С этой минуты, не сговариваясь, он начал оставлять на столе кое-какие документы, разную информацию, сообразив, что Нанюш, если она русский агент, передаст все эти сведения куда следует.
В день отъезда румын написал благодарственное письмо за предоставленную квартиру, за счастье быть знакомым с Жозефиной и заочно с семьей профессора. Даже подарил сувенир — дорогую авторучку с золотым пером «Паркер». Нанюш стала известной на всю Одессу подпольщицей.
Как только Одессу освободили, Любочка с мужем вернулись из эвакуации, с тем же чемоданчиком, полным конспектов, но без Нанюшиного узелка, на что-то надо было жить, вот деньги и ценности няни пригодились. А спустя несколько лет началась травля, разгромные статьи, муж Любочки перестал ходить в университет на лекции. Одним ранним утром Нанюш обнаружила его мертвым в кресле за столом, перед ним лежала предсмертная записка. В ней было обращение к Любочке и к Нанюш, преданному другу семьи, он просил жену никогда не переступать порог университета, жить и радоваться жизни, обязательно обеим устроить свою судьбу; а главное, никогда не расставаться. Как и благодарственное письмо румына, так и посмертную записку профессора, старуха Любочке не показала, ради ее спокойствия, сожгла в камине — только огню она доверяла все тайны.
— Женечка, а почему Веры до сих пор нет? — встрепенулась Нанюш. — Бедная, все работает. Сотэ оставьте хоть немножко ей, она очень любит. Наконец-то, легка на помине.
Заслышав звонок, Нанюш, как молоденькая девушка, сорвалась с места, побежала открывать дверь. Они обнялись, крепко расцеловались, словно после долгой разлуки. Они действительно давно не виделись. С того самого случая...
У Веры Борисовны тогда пропали из стола деньги. Директриса ходила чернее тучи, никого не обвинила, весь удар приняла на себя, как Александр Матросов... Дорка с Любовью Николаевной как могли успокаивали ее. «Пойдемте все ко мне, — предложила Дорка, — чаю попьем, у меня печенье есть». Больше других обрадовалась их приходу баба Маня. «Не чужая же вы нам, в самом деле. У нас на Греческой в беде никогда не оставят, где вы, когда такое видели в Одессе? Вы что в своём уме? Да столько волос на голове не хватит, сколько вы Дорке делаете, — распиналась баба Маня, когда намеками ей объяснили, в чем дело; поседевшие ее волосы торчком выбивались из выгоревшей на солнце мятой шляпки. — Ой, такой человек! Ещё из тех настоящих одесситов. Это теперь понаехало, на толчке шмотку купит, извиняйте, натянет на сраную жопу — и на тебе, одесситка».
— Ну шо вы, баба Маня, такое говорите, — попыталась остановить бабу Маню Дорка.
— Ты мне скажешь, что неправда? Капроны понатягивали, а подмыться времени у них нету, так вот, раньше такую засранку в Одессе с трамвая бы выкинули, чтобы воздух не отравляли и люди дышали. Это теперь церемонятся, замечание сделаешь, ну, так по-доброму, по-соседски, так они, знаете, как поганые рты свои раскроют: не ваше дело, как хочу, так и буду. У нас на Греческой порядок был. Прислушивались, что старшие говорят, это сейчас распустились.
— Что-то расставаться не хочется, давай теперь ко мне махнем, — предложила Любовь Николаевна, — я одна, отдельная квартира, здесь недалеко.
— Спасибо девочки, но сегодня не получится, как-нибудь в другой раз, — умоляюще произнесла директорша, но Любовь Николаевна и слушать не хотела, подхватила её под руку.
— В магазине вы главная, а здесь я старшая. Все, двинули ко мне, нечего время попусту терять.
Шли молча, парадная в доме была просторной; когда включили свет, всё заиграло чистотой, окна с цветными витражами, мраморные ступени, полированные перила. Барский дом, правда, лифтовая шахта была пустой, поднялись на третий этаж. Пешком. На площадке было две квартиры. Любовь Николаевна позвонила один раз, спустя секунду повторила, потом еще раз. Условный сигнал.
— Иду, иду, Любочка, детка.
Дверь открыла пожилая женщина с гладко зачёсанными совершенно седыми волосами, заколотыми в оригинальный пучок. Наверное, мать, уж больно прическами похожи. В прихожей ярко горел свет.
— Любочка, что же ты не предупредила про гостей, я бы испекла чего к чаю.
— Нанюш, извини, не успела, а гостей будет много, сейчас подойдут, они в магазине задержались, всё принесут, не волнуйся. Ты нам пока на двоих супчика сообрази — горяченького, — Любовь Николаевна нагнулась, быстро поцеловала старушку в обе щеки. — Это, Нанюш, моя директриса Вера Борисовна, я тебе о ней уже рассказывала.
Светясь от радости, старушка протянула вперёд обе руки и обняла женщину.
— Очень приятно, раздевайтесь, я мигом, меня зовут Наталья Ивановна, но для вас Нанюш, — и чудо в тёмно-синем платье, с белоснежным воротничком и такими же манжетами исчезло, как в сказке. Не успела Вера Борисовна повесить своё «сиротское пальто» и шарфик, как услышала за спиной: «Обувь не снимайте, вот здесь протрите, в ванной всё можно сделать, проходите, пожалуйста».
Разве такое возможно? Ванная комната целый дворец, вся в мраморе, как в кино. Громадное зеркало во всю стену, бронзовые бра, унитаз со сливным бачком. Господи, на кого я похожа? Серое измождённое лицо. Вера Борисовна попыталась улыбнуться, но тут же крепко сжала губы. Ужас. Зеркало беспощадно отразило желтые прокуренные зубы, а она так ими гордилась, когда вышла из-под земли. У неё ведь целым остался почти весь перед, не то что у Коли. Он даже обомлел, увидев её такой.
Она закрыла глаза; чтобы не упасть, облокотилась на раковину в виде створки от жемчужины. Потом с трудом догадалась, как открыть такой чудной кран, протерла рукой свои туфли, помыла руки, вытирать их чистыми накрахмаленными полотенцами не решилась. Кто же она, эта Любочка? Два года с ними работаю, а ничего о них не знаю. Хорош я руководитель. А эта странная Нанюш, она-то кто? Где я слышала ее имя? Почему оно мне знакомо? Никогда раньше не видела — точно, но ведь слышала. Может, это вовсе не имя, а кличка.
— Вера Борисовна, пожалуйста вот сюда, в столовую.
От яркого света лампы директриса зажмурилась, у нее закружилась голова. Обе женщины подхватили её и усадили за большой круглый стол, покрытый белоснежной скатертью, на которой были вышиты гладью нежные анютины глазки. Марья Ивановна принесла супницу с такими же цветочками и разлила суп в две тарелочки.
— Пока девочки придут, мы с вами перекусим.
— Неудобно, давайте подождём.
— Не переживайте за них, они по дороге колбаской полакомятся, — успокоила Любовь Николаевна. «Похоже, она лучше меня всё знает, про всех сразу», — рассерженно подумала про себя Вера Борисовна. Суп она проглотила, даже не заметив, и лишь затем, подняв голову, увидела, как ее продавщица, не спеша, бесшумно подносит ложку ко рту, спина ровная, ест, словно королева. Потом она так же ровно поднялась, собрала тарелки, улыбнулась и вышла из комнаты. Вера Борисовна выдохнула и осмотрелась. Да, все как в кино, только в кино она видела подобную роскошь. Музей, да и только, мягкий ковёр, буфет полный дорогой посуды, у балкона кадушка с финиковой пальмой, пианино.