Одесситки
Шрифт:
Солнышко начало припекать, бить в глаза. Наталке надоело прищуриваться, она перевернулась на бок, потянулась. «До чего жизнь несправедлива, — подумала она, — мой на сборах прохлаждается, а я с пацаном маюсь в этой дыре». И громко, не обращаясь ни к кому:
— Без света, даже керогаза нет, а о примусе вообще не заикайся.
— А что это: керогаз, примус? — осторожно спросила Женька.
— Что, что, деревня неотёсанная. Прибор такой, залил керосин, подкачал и горит, никакой печки не надо. А ещё лучше плитка электрическая, ну это высший пилотаж.
— Та я знаю, у нашего председателя есть, шумыть страшно, ничего не слыхать.
— Жень, а председательская Светка как?
—
— Ладно, хватит болтать, к Пашке пойду, боюсь, обоссался по уши, мать его ночью не сажала.
Сына в доме не было. Дверь в сарайчик с курями и поросятами была открыта, она рванула туда. Возле корыта сидел Пашка и ручками жмакал поросячью радость. Подхватив замурзанною мальчугана, Наталка бросилась к бадье обмывать его.
— Натка, ты шо здурела, всю воду извела, на тебя не натаскаешься, в таз его посадить надо.
— Та иди ты со своим тазом, в нём огурцы замочены. Только один раз разрешила себе отдохнуть за весь отпуск и вот. Здоровенная хряка могла укусить или затоптать Пашку. Что уставилась?
Женька долго терпела, две недели бесконечных унижений, труда без продыху. Все с ног сбились, только бы услужить этой барыне.
— Да пошла ты в сраку! Ты шо думаешь, шо раз ты охвицерская жена, то все тебе прислуживать должны. А ты, как барыня, только отдыхать да командовать будешь? И всё хвастать, сколько у тебя этих воротников, польтов разных. Да откуда они у тебя взялись? Награбили у людей, а их в Сибирь погнали.
— Замолчи, дура! Да за такие слова сама туда загремишь.
— Хватит из себя принцессу корчить, сама себе на фонарике готовь. Можешь забрать свои подарки, всё равно всё старое, ношеное.
— Делай после этого добро, завтра же в Одессу за билетами поеду.
— Ну и едь себе на здоровье, скатертью дорога, хоть бы о мамке с батей подумала, они уже с ног сбились, не знают, как тебе угодить, сестрица сраная. Обед сама себе готовь, со своим маникюром.
Женька, как на крыльях, летела на свой любимый Турунчук. Две недели ни разу не плавала, не ловила раков, не заплывала на любимые острова. На берегу только малышня плескалась, да бабы белье стирали.
— Женька, догоняй, все давно уплыли!
Как она обожала соревноваться с Турунчуком, как ни пытался он тащить девушку за собой, она всё равно побеждала. В его свежей прохладной воде она чувствовала себя свободной, равной этому красавцу-реке. Она никогда не срывала ни лилий, ни кувшинок, хотя иногда руки сами так и тянулись. Но старые поверья бабок, хоть она и комсомолка, и не верила в них, но всё же её удерживали. Это городские как дорвутся, нарвут сдуру, а потом покидают умирать. Только на Ивана Купала, и то ночью, тихо, чтоб Турунчук не увидел, один веночек сплести позволяла себе. А потом с песнями доверить ему свою судьбу и отправить по течению веночек за счастьем. Вот уж и остров, потянуло дымком, значит, ребята там, коль костер горит.
Она поднырнула под старую знакомую корягу, нащупала рачью норку, влезла рукой. Ага, пытается ущипнуть, ничего не получится, я знаю, как тебя брать. Женька ещё сильнее сжала кулачок, ухватила за панцирь выше шейки. Порядок! Фу, вынырнула. Улыбаясь, вздохнула полной грудью, в поднятой руке корчился здоровый зелёный рачище, безумно вращая выпуклыми глазищами. Она выбросила его на берег подальше, чтоб не успел сбежать назад. Поныряла ещё несколько раз, не идти же в компанию с пустыми руками. Хотя бы с десяток наловить, и то дело. Ребята как раз сварили очередное ведро и вылили на траву красных здоровенных красавцев. Накушавшись вволю, Женька прилегла на согретую солнышком травку, положив под голову руку. Хорошо, но на душе что-то неспокойно. Наталка, черт с ней, а как там племянник, и часа не минуло, как расстались, а она уже по Пашке соскучилась. Надо плыть обратно, эта дура в бадье всю воду споганила говном, нужно свежей натаскать. Куда деваться? Мамка просила потерпеть, месяц пролетит быстро. Надька составила ей компанию, не бросать же подругу. Вместе скорей управятся.
Наталка с Пашкой тоже стали ходить на речку. Женька с Надей по очереди сидели с малым на берегу, чтобы сестра могла, как раньше, вдоволь поплавать и поесть раков. Ведь вкуснее ничего нет. Словил, сразу сварил и съел. На Наталке был цветной купальник, польский, халат тоже оттуда, для неё вообще всё лучшее было только польским. «Пойдёмте домой, девчата, Пашка устал и обгорел весь, бабка ругаться будет», — сказала она, обтирая сына полотенцем. Подружки шли следом, чуть приотстав, в стареньких платьицах, выгоревших на солнце, латаных-перелатаных, они стеснялись ее.
На тумбочке, справа от входа в хату, лежал отрывной календарь 1941 года, Наталка привезла его с собой. Она, не читая, перелистала несколько июньских страниц, выдернула устаревшие.
— Жень, а тебе же в воскресенье, 22-го, 15 стукнет! Время как летит, уже взрослая, не заметишь, как замуж выскочишь, это правда, что ты курсантика приглядела? — хитро посмотрела на младшую Наталка. — Через недельку муж в отпуск пожалует, поедем с ним в Крым в санаторий. Ой, девки, там замечательно, вы даже себе не представляете. Что-то я от счастья заболталась.
В субботу с утра дособирали вишни, мать сварила варенье, гоняла девок от таза, не зло, с любовью, как бы играя со взрослыми дочерьми в детские игры. Налепили вареников с вишнями, залили по тарелкам крепким сиропом и уставили ими все подоконники в хате. Вечерком мать пекла пироги, девчат отпустила на танцы. Женька сразу разглядела в толпе рыженькую головку, он тоже её приметил, только виду не подавал. Но как только заиграли вальс, рыженький вырулил на взлётную полосу, лихо подхватил Женьку и закружил ее по площадке. Разговор не клеился, юноша молчал, только его рука на талии была огненно горячей и влажной. Провожать девушек после танцев ребята не могли, спешили в лагерь. На следующие выходные всем назначили свидание, только Наталка отказывала, вздыхала, муж должен приехать, она уже скучала за ним.
Спать не хотелось, душно, да и мать с Пашкой разбудишь. Залезли на стожок под забором. Запах свежего сена, пахнувшего только что разрезанным кавуном, и это небо, усыпанное звёздами, вот они прямо над тобой. Как красиво, как величественно, как хорошо жить, какие они счастливые. Вот и у Женьки кавалер завёлся, улыбнулась Наталка. Устала за день, бедняжка, аж похрапывает. Наталка придвинулась поближе к сестре, укрыла её старым, ещё бабкиным, лоскутным одеялом и вскоре тоже уснула.
Женьку разбудил какой-то грохот. Это правда или ей снится? Свист, взрыв. Она еле раскрыла слипшиеся от крепкого сна глаза, сестры рядом нет, и стожок дымится. В голове сплошной шум, не хватает воздуха. Она прищурилась, сквозь дым и утренний туман увидела противоположную сторону их улицы. Что это? Там не было домов. А где их хата? Где хата? Вокруг все горело. Кусок стены, окрашенный бело-голубой извёсткой, был весь в кровяных капельках вишен. Женька обежала пустую тлеющую яму, здесь же стоял их дом, и не могла ничего понять. Мама, мамочка, куда они подевались? Что за сон такой страшный. Под тыном она увидела сестру. Та сидела, обхватив голову двумя руками. Из носа, рта и ушей текла кровь. Женька поползла к ней, едва хотела приподняться, какая-то сила её снова пригибала к земле.