Один день солнца (сборник)
Шрифт:
— Ты сумасшедший, теперь я точно знаю.
— Всякие знания относительны.
— Эти-то точные.
— Ты так считаешь?
Она смеялась и, шаркая подошвами, старалась не отставать.
— Вон мои окна, — показала она, когда они подошли к ее дому. — Второй этаж. Совсем близко. — И хотела повлечь Бурцева на лестницу, домой, чтобы он немедленно окунул ноги в горячую воду или хотя бы переобулся в сухое. Но он дальше парадного не пошел, выжал носки в подъезде, обулся и тотчас исчез. Они даже не простились — об этом Золотова крикнула
Назавтра, еще довольно рано, выйдя на звонок, Золотова снова увидела Бурцева. И удивилась и не удивилась — душа отозвалась как-то неясно. Пригласила его войти — он опять отказался.
— Ты сама можешь выйти?
— Куда?
— Просто выйти. Ненадолго.
— Надо одеваться?
— Ну, оденься. Я тебя подожду внизу…
Она вышла из подъезда. Это и нужно было Бурцеву — он хотел ее видеть. Не в коридоре, не на лестничной площадке, даже не в квартире, а на просторе, при свете дня. Так, как и выходило. Он подошел и некоторое время смотрел на нее, словно не решаясь что-то сказать.
— Ну? — уверенно и ободряюще распахнула она ему навстречу глаза.
— Вот… — Он протянул ей конверт. — Это тебе.
— Стихи?
Не отрывая от нее взгляда, он покачал головой.
— На, читай, — подала Золотова письмо. — Читай-читай.
Бузукова вытащила из конверта сложенный листок, расправила его и прочитала: «Я тебя люблю. Если ты меня любишь, завтра, когда войдешь в класс, подойди к моей парте и скажи „здравствуй“ мне одному».
— И все?
— Что, мало?
— Светка… — Бузукова вернула письмо и схватилась за щеки. — Это что же такое?..
— Представляешь, — Золотова округлила глаза, — звонок! Думаю, Гошка, он должен был прийти. Открываю дверь — здрасьте…
— Он принес прямо домой?
— Ой, послушай! Он вчера отколол такой номер, не поверишь. Заставил меня надеть свои ботинищи, а сам шел босиком… Из школы до моего дома.
— Босико-ом?!
— В одних носках.
— Ненормальный…
— Я ему то же самое сказала.
— Так и шел? По всему городу?
— Ага. Я говорю, не в себе.
— Гос-споди!..
— Знаешь, после Соснова он вообразил бог знает что. Я даже Гошке сказала, что была с ним в лесу, что там встретилась…
— А он?
— А что он? Да, Зойка, он запись сделал — бесподобную. Две пленки «Бони Эм». Он вчера приходил на базу. Представляешь, принес шоколадку…
— Гошка есть Гошка…
— Не говори.
Бузукова снова взяла в руки письмо и прочитала последние слова вслух:
— …и скажи «здравствуй» мне одному…
Золотова засмеялась, но смех получился каким-то нервным. Бузукова вздохнула:
— Ой, Светка… Ведь он же серьезно.
— Вот как.
— Ты будто не понимаешь…
— Он действительно вообразил бог знает что… На Новый год мы с Вовкой Селиным целовались всю ночь, и что из этого? А он… — понизив голос, Золотова повторила то, что шепотом сказала Бузуковой в ее классе. Бузукова покачала
Бурцев пришел рано, одним из первых в классе, и сел за парту. Всякий раз, когда хлопала входная дверь, он бросал на нее быстрый взгляд. Никто не спрашивал его, отчего это он сидит, не двигаясь с места, ничего в общем-то не делая, а так, попусту, перебирая учебники, тетради, и не сводит глаз с дверей. Всем было известно, что он ждет Золотову.
И она вошла. Вот-вот должен был раздаться звонок, и все уже сидели на местах.
Бурцев первым увидел ее и опустил глаза, нервно сглотнул. Руки его лежали на парте.
Золотова остановилась у входа и четко произнесла:
— Здравствуйте…
И в тишине прошла к своему месту и стала устраиваться. И тут громко стукнула вскинутая крышка — это встал Бурцев. Он сгреб в портфель книги и тетради и молча вышел.
На второй день он перешел в другую школу.
Разговоры с Антоном
Перемены в нем замечаются чаще всего в зависимости от нашего настроения. «Господи, — говорит, например, мама, вытаскивая у него из-под подушки железный грузовик, неведомо как появившийся не только в постели, но и вообще в доме, — когда ты поумнеешь, когда станешь хоть чуточку соображать… У тебя что, своих машин нет?..»
«Антоша! — слышу вдруг я из кухни, куда прямехонько, едва успев снять пальто и сполоснуть руки, устремляется обычно наша мама. — Кто же дает Дашке молоко из общей тарелки!..» (Дашка — это наша кошка.) Мама, по всему видно, крайне расстроена — настолько, что не может обойтись без уточнения: «Надеюсь, это не папа ее кормил?..»
С другой стороны, когда однажды Антон вышел ко мне с дымящейся подарочной трубкой в зубах и, желая, очевидно, удивить меня и порадовать, сказал, что накрошил в трубку бумагу и поджег ее моей зажигалкой и что сейчас покажет, как пускать дым носом, — я был поражен его сметливостью. Я сказал, что он у нас чересчур умный. Не по возрасту. Ибо сам я до сих пор не научился курить и тем более, как Змей Горыныч, пускать дым — носом.
А вообще-то он очень маленький. Ему столько лет, что даже и считать не стоит: раз-два — и обчелся, то есть все пересчитал. Но самые любимые его слова — «Я большой». Произносит он их по-своему: «Я босо-ой», и кто-нибудь может и не понять, что он имеет в виду, когда поднимает вверх руки. Но я-то понимаю его. Всякий раз в ответ на эти его слова я согласно киваю головой и говорю: «Да, конечно». Антон смеется.
— Я босо-ой!
— Да, конечно.
— Я, как машина.
— Да, да.
— Я, как дом…