Один день солнца (сборник)
Шрифт:
Хлипкими неуемными пальцами Трясучка набила табаком папиросную гильзу и, как могла, аккуратно смела в шкатулку просыпавшиеся крошки. Молча прижгла папироску.
— Он так ни разу и не был? — боясь потерять последнюю надежду, переспросил Костька.
Закрыв глаза, Трясучка долгим выдохом выпустила сморщенными губами дым и несколько раз кивнула.
— А где же он, а? Как вы думаете?
Старуха вскинула брови и как-то болезненно, запнувшись на первом слове, произнесла:
— П-представления не имею, деточка… Представления не имею…
От Трясучки, обогнув
Стебаков ничего не знал об Агапове. На его смуглом скуластом лице, не в пример обычному, отражались неуверенность и робость, хотя он и старался не подавать вида. Черные глаза не находили покоя.
Заводить с ним особый разговор Костька не хотел: спросили — и хватит. Но Стебаков решил идти с ними вместе, даже матери не спрашивая, и тут делать было нечего. Он прихватил из дому кусок облепленного мусором плавленого сахару, сказал, что это из сгоревшего магазина.
— И конфеты, и сахар горели, текли — как кисель, — рассказывал он, сжевывая хрустящий на зубах песок. — Я палкой отколупывал, когда застыло.
— А ведром или чем-нибудь? — спросил Валька.
— Когда тек?
— Да.
— Ты что!.. Подойти было нельзя. Ведром… У меня вон, — Ленчик сбил на затылке жесткий вихор, — макушка трещала от жары.
Сахар отдавал не то обувной мазью, не то керосином.
— Мыло, — объяснил Ленчик. — Тут винегрет, все смешано.
Костька кивнул.
По улице Русанова строем шагала группа немецких солдат. В плотных суконных френчах, невысоких чистых сапогах, в пилотках с серебряным орлом наверху, они четко ставили ногу и ладно — как делают хорошо заученное дело — пели строевую песню. Частый припев ее — сильный и упругий — тугой волной ударял по стеклам домов и мощеной мостовой и, заглушая густой твердый топ, вздымался над кварталом. Лица солдат были сыты и спокойны, френчи хорошо пригнаны, шаг уверен и широк.
— Понял, а? — бросил Ленчик неясным тоном, когда они отшагали подальше, и оглянулся и тут же предложил — Может, на станцию сходим? Может, он там где-нибудь, Агап?
Он почти всех называл по сокращенной фамилии.
Но на станцию попасть не удалось, вся она, от вокзала до дальних тупиков, была обнесена колючей проволокой, за которой маячила охрана. И тогда Ленчик — как всегда, не выпуская из рук вожжей — повернул к винзаводу.
— Там увидите одного… — сказал он, усмехнувшись. — Бухарин…
Винзавод и до войны горел не раз: то склады, то тарный двор, где скапливались горы ломаных ящиков. Сейчас он был частью взорван, частью сожжен. Разбитые ворота валялись на земле, фасадная стена главного корпуса была черной от
Ленчик повел их в разрушенный взрывом перегонный цех. Кое-как преодолев рухнувший лестничный пролет, взобрались на второй этаж, к горловинам сливных цистерн. Ноги скользили на разбитых плитках кафеля. Кругом витал винный дух. Подойдя к одной из горловин, Ленчик заглянул внутрь емкости. Долго, покуда глаза не привыкли к темноте, молчал, потом быстро отстранился и выдохнул:
— Там, где ж ему быть!..
Костька с Валькой сунулись головами во тьму.
— Только не дышите, — предупредил Стебаков, — замутит.
Глаза постепенно нащупали глубину — на дне цистерны лицом вниз лежал человек.
— Бухарик, — опять скривился Стебаков.
Костька отдышался и оглянулся на дышащий винным настоем лаз.
— Может, его убили?
— Да? Вон у него чайник под рукой — видел? Набирать лез. И задохся. А может, и захлебнулся, пьяный.
— Чего набирать? Там же ничего нет.
— Было чего. Я был, там еще дно блестело.
Глядеть на чайник не хотелось, Костька отошел от горловины; Гаврутов отодвинулся от нее еще раньше.
— Напи-ился, — сказал Стебаков, бодрясь.
Внизу грохнуло, будто кто-то бросил тяжелый камень. Все, как по команде, присели, прислушались.
— Кирпич отвалился или что-нибудь, — вполголоса предположил Ленчик и, не желая ронять авторитета, первым высунулся над лестничным провалом.
В тишине было слышно, как по цеху свободно ходит несильный ветер; не было похоже, чтобы тут или поблизости находился кто-нибудь еще.
— Пошли отсюда, — не выдержал Гаврутов, и все — тут же, не ожидая помощи друг друга, — поспрыгивали вниз.
У спаленного сарая — с обгоревшими, как упаковка, стенами — на какое-то время задержались: привлекла диковинная картина сложенных в пирамиду несчетного числа бутылок. Верх и края ее оплавились и, как кожух, крепко удерживали звонкую массу от развала. Ленчик бросил в пирамиду камень, ожидая громоносной осыпи стекла; но тот, пробив пару хрупнувших бутылок, застрял в них, обвала не получилось.
— Во! — воскликнул Ленчик в удивлении, втайне довольный, что, вроде бы зыбкая, гора устояла — не загремела на всю округу.
— Сходим на элеватор? — предложил он, когда они выбрались с завода. — Я там много пацанов видел.
— Далеко. От матери влетит, — заколебался Гаврутов и поглядел на Костьку. Тот вздохнул: семь бед — один ответ.
— Только поглядим, и все, — успокоил их Стебаков.
И они пошли — была надежда, что и Вовка мог быть там.
По хорошо знакомому оврагу у Афанасьевского кладбища выбрались на Пятницкую улицу — Рабочий Городок остался в стороне. За Пятницкой расстилалась широкая равнина — большое, никогда не засеваемое поле, сбоку которого возвышался пропыленный и пропаленный солнцем элеватор. В жаркую летнюю пору над ведущими к нему дорогами неизменно клубились облака пыли, отчего и башни элеватора, и сухая трава вокруг были покрыты плотным серым налетом. Пыль доставала и до огородов последних городских домов.