Один год из жизни Уильяма Шекспира. 1599

Шапиро Джеймс

…луперки начинают бег с того места, где, по преданию, лежал брошенный Ромул <…> Располосовав козьи шкуры, луперки пускаются бежать, обнаженные, в одной лишь повязке вокруг бедер <…> Некий Бутас <…> говорит, что Ромул и Рем после победы над Амулием, ликуя, помчались туда, где некогда к губам новорожденных младенцев подносила свои сосцы волчица, что весь праздник есть подражание этому бегу и что подростки

Встречных разят на бегу; так некогда, Альбу покинув,

Юные Ромул и Рем мчались с мечами в руках^[6].

Ситуация

накаляется, но диалог развивается столь стремительно, что у его участников нет времени осознать, в чем, собственно, дело. В Риме небезопасно на праздник Луперкалий, особенно во время триумфа императора, который заведомо идет по стопам Ромула. Как бы чего не вышло! Елизаветинцы гораздо лучше, чем мы сегодня, понимали, что за этим стоит. Тем не менее всё окончательно прояснится только в следующей сцене: трибуны знают, что торжественное появление Цезаря в Риме в этот день не случайно — он хочет использовать религиозный праздник в политических целях. Трибуны, выступающие против Цезаря, чем-то напоминают реформаторов-пуритан елизаветинского времени, решивших покончить со старыми традициями и забелить католические фрески.

Шекспир прекрасно понимал, что делает Плутарх, когда заменяет религиозные атрибуты нейтральными, — у Плутарха статуи украшены трофеями и шарфами, а не священными предметами. Его Цезарь торжественно въезжает в Рим в октябре 45 г. до н. э. — за четыре месяца до праздника Луперкалий (15 февраля) и своей смерти во время мартовских ид. Однако Шекспир сжимает события: Цезарь возвращается в Рим на Луперкалии незадолго до убийства. Драматург начинает пьесу там, где Плутарх практически заканчивает жизнеописание Цезаря. Кажется, что Шекспир не раз перечитывал Плутарха в поисках нужного события для первой сцены пьесы — такого, которое бы по-настоящему захватило зрителя.

Хотя Флавий и не воспринял всерьез предупреждение Марулла («Что ж из того!»), елизаветинцы понимали, что не все так однозначно. Предложив сорвать трофеи со статуй, Флавий зашел слишком далеко — его слова не что иное, как святотатство или политическое кощунство:

Пусть Цезаря трофеи

На статуях не виснут. Я ж пойду,

Чтоб с улиц разгонять простой народ;

И ты так делай, увидав скопленье. ( I, 1 )

Неуважительное отношение Флавия к Цезарю не случайно. Шекспир намекает на тогдашний спор о библейском изречении — «…кесарево кесарю». Обезобразить образ правителя — грех и злодеяние (не важно, что Флавий делает это, чтобы не допустить Цезаря к власти). Католики, враги Елизаветы, часто прибегали к этому средству. В 1591-м, например, фанатик Хэккет надругался над портретом Елизаветы, вонзив ей нож прямо в грудь. Через несколько лет ирландский католик О’Рурк вышел на улицу с портретом Елизаветы, вырезанным из дерева, — пока он тащил портрет за собой, мальчишки осыпали Елизавету градом камней.

В католических и англиканских трактатах годами продолжалась полемика о том, как следует относиться к портретам королей. Католики, однако, осуждали протестантов не только за лицемерное уважение к изображениям политиков и полное пренебрежение изображениями святых. Было еще кое-что. В 1567-м католик

Николас Сандерс написал «Трактат об изображениях Христа», в котором подначивал лицемерных протестантов: «Попробуйте только испортить портрет Ее Величества». Сандерс сильно рисковал — к изображениям Елизаветы относились как к святыне. Сторонники королевы не могли оставить такое утверждение без ответа. Рассуждая в своем трактате о восстаниях и подчинении властям, протестант Томас Билсон ищет компромиссное решение — порицая грубое надругательство над изображениями политиков, он осуждает и чрезмерное им поклонение: «Осквернять портреты королей недопустимо, намерения такого человека явно нечисты, однако склонять колено и простирать руки перед изображением короля — явное идолопоклонничество».

Шекспир много думал над тем, как изобразить правителя; в пьесе он не раз замечает: народ идеализирует Цезаря, хотя на сегодняшний день тот выглядит немощным (Кальпурнии даже снится статуя Цезаря, а не он сам). Из монолога Каски мы узнаем, что Цезарь не очень хорошо слышит, не может переплыть бурлящий Тибр, переболел лихорадкой, во время болезни «кричал, как девочка больная» (I, 2) и страдает приступами эпилепсии. Елизаветинцы понимали, что часто реальный образ расходится с идеальным, ими придуманным.

Елизавете исполнилось тогда уже 67 лет. Она всегда с особым трепетом относилась к своим портретам, пристрастно рассматривая каждый. Раз в несколько лет королева приглашала придворного портретиста и позировала ему, затем с этого портрета писались копии. Однажды, примерно в 1592 году, Исаак Оливер написал реальный портрет Елизаветы. Узнав об этом, Елизавета запретила писать с него копии. Несколько лет спустя Тайный совет отдал приказ изъять и уничтожить все портреты королевы, оскорбительные для нее. Одни немедленно сожгли, других ждала та же участь, только позднее. Джон Ивлин пишет, что некоторые из них годами использовали в доме Эссекса для растопки печей. С тех пор на всех портретах Елизавету изображали вечно молодой. Годы спустя Бен Джонсон произнес крамольные слова: «В старости королева никогда не смотрелась в зеркало». Елизаветинцы вряд ли удивились тому, что «Марулл и Флавий за снятие шарфов со статуй Цезаря лишены права произносить речи» (I, 2).

В начальных сценах пьесы явно ощущается дыхание современности. Обилие отсылок к церковным реформам, елизаветинским традициям, профессиям, цехам и лавкам, а также церковным атрибутам — все это говорит либо о том, насколько мало Шекспира занимал вопрос об исторической точности текста, либо о том, что он хотел столкнуть в своей пьесе две традиции — древнеримскую и елизаветинскую, подчеркнув их различия. Особенно это касается монолога Марулла о триумфе; пожалуй, лишь один фрагмент в его речи трудно сейчас отнести к шекспировскому Лондону — упоминание о процессии во главе с полководцем-победителем.

Елизаветинцы думали иначе. Многие из них помнили, как десять лет назад, 24 ноября 1588 года, королева Елизавета разыграла торжественную сцену, подражая древним римлянам (так об этом пишет Джон Стоу). Празднично одевшись, Елизавета проехалась по улицам Лондона — из Уайтхолла до собора святого Павла — на тронной карете (специально сооруженной для такого случая), в которую были запряжены две белые лошади. Вскоре в честь блистательной королевы Елизаветы был выпущен сборник триумфов на латыни, и те, кто не видел королеву в тот день, могли прочитать об этом событии.