Один год из жизни Уильяма Шекспира. 1599
Шрифт:
Не так давно Фрэнсис Бэкон предупредил Эссекса: лучше не пытаться завоевать благосклонность народа. Бэкон также критиковал Эссекса за желание всячески выказывать свою набожность, зная, что «нет более сильного средства привлечь внимание людей, чем религия». Несколько лет спустя Бэкон набросает на латыни биографический этюд (не предназначенный для печати), в котором будет рассуждать о «величии человека, страстно требующего восхваления» и отнюдь не стремящегося «к тихой добродетели». «Ибо он думает лишь о себе и хочет, чтобы весь мир вертелся исключительно вокруг него». Самый главный его недостаток — «желание добиться благосклонности народа». Однако эссе Бэкона совсем не об Эссексе, а о Юлии Цезаре. Сходство между Эссексом и Цезарем, двумя честолюбцами и мощными военачальниками, несомненно: оно проявляется и в «Генрихе V», когда Хор уподобляет Эссекса Цезарю, и в эссе Бэкона, который, хотя и пишет о
Работая над «Юлием Цезарем», Шекспир внимательно прочитал те фрагменты хроники Хейворда, в которых воссоздан образ мысли европейских теоретиков, пытавшихся оправдать действия жестоких правителей. В хронике Хейворда Генрих сомневается в преданности своих сторонников («считать ли их бунтовщиками или верными подданными»), пока они не заверят его, что «служат прежде всего государству, а не королю». С точки зрения монархии такие слова звучат как измена. Однако Хейворд, опытный юрист, уравновесил эти эпизоды другими — с прямо противоположным смыслом. Хейворд не виноват, что цензоры и прочие «истинные знатоки» не заметили контраргументов в пользу монархии. Шекспир-то их прекрасно понял. Прочитав хронику Хейворда, он сделал вывод: для развития драматического действия важно умение сополагать противоположные точки зрения; необходимо выстроить такой баланс мнений, чтобы нельзя было сказать, на чьей же драматург стороне. Он умело воспользовался этим приемом, описывая трагическое столкновение Брута и Цезаря, противников, непримиримых в своих политических взглядах. В «Юлии Цезаре» Шекспир уравновешивает аргументы за свержение тирана рядом контраргументов. Шекспир к тому же учитывал, что елизаветинскую цензуру в гораздо большей степени интересует печатная продукция, нежели театральные представления, и потому позволял себе гораздо больше, чем Хейворд.
Когда горожане собираются послушать речь Брута, в которой тот оправдывает убийство Цезаря, мы слышим перешептывание двух человек, и один из них говорит: «Ведь Цезарь был тиран». — «В том нет сомненья, / Но, к счастью, от него избавлен Рим», — соглашается второй. Слово «тиран» и другие подобные слова, столь важные для республиканцев, все время звучат в этой пьесе, подкрепляя мысль о том, что убийство Цезаря легитимно. В начале пьесы Кассий спрашивает: «Так почему же Цезарь стал тираном?» (I, 3). Брут, возглавляющий борьбу против тирании, постоянно говорит об убийстве правителя-тирана; после смерти Цезаря Цинна возвещает: «Свобода! Вольность! Пала тирания!» (III, 1).
Один из самых горячо обсуждаемых в шекспировской пьесе вопросов, как и почему Цезарь стал тираном: захватил ли он власть, проявив тиранию, или правил как тиран, или и то, и другое? Кассий полагает, что Цезарь узурпировал власть, проявив тиранию. Он говорит, недоумевая: «…и вот / Теперь он бог», а позднее вопрошает Брута: «Какою пищей вскормлен Цезарь наш, / Что вырос так высоко?» (I, 2) Разговоры о том, что Цезарь подавлял своих политических противников, постоянное сравнение Марка Юния Брута с Луцием Юнием Брутом, а также многочисленные рассуждения Брута о том, что Цезарь окажется для них «яйцом змеиным, / Что вылупит, созрев, такое ж зло» (II, 1), которое лучше убить в зародыше, — все это повлияло на то, как горожане восприняли убийство Цезаря. Цезарь все время говорит о себе в третьем лице, считая Сенат своей собственностью, а в предсмертном монологе провозглашает: «В решеньях я неколебим, подобно / Звезде Полярной: в постоянстве ей / Нет равной среди звезд в небесной тверди» (III, 1); конечно же, он тиран, и продолжал бы править в том же духе, если бы его не лишили этой возможности.
В пьесе откровенно звучит прореспубликанская позиция, однако, чтобы соблюсти баланс, Шекспир показывает и другую точку зрения: переосмысляя источник, драматург опускает, к примеру, тот факт, что Цезарь незаконно завладел властью. Когда в сцене перед Капитолием Цезарю подают несколько прошений, в одном из них пытаясь предупредить о готовящемся покушении, он отвечает так: «Что нас касается, пойдет последним» (III, 1), тем самым решая исход действия. Даже Брут, несмотря на убежденность в своей правоте, признает, что не имеет «причины личной возмущаться им» (II, 1). Образы заговорщиков выписаны столь ярко, что мы прекрасно понимаем мотивы их поведения — противниками Цезаря движет скорее чувство зависти, нежели долга, — таким образом Шекспир заставляет нас усомниться в правомерности республиканской идеи о законном свержении правителя. Брут говорит:
Дух Цезаря сломить! Но нет, увы,
Пасть должен Цезарь. Милые друзья,
Как жертву для богов его заколем,
Но не изрубим в пищу для собак. ( II, 1 )
Однако на самом деле перед нами жестокое убийство («Омоем руки Цезаревой кровью / По локоть», III, 1). К концу похоронной речи Антония один из горожан, еще минуту назад считавший Цезаря тираном, восклицает: «О, Цезарь царственный»; после чего толпа призывает поджечь дома предателей, убивших императора.
В пьесе так искусно выстроен баланс сил, что вот уже четыре века критики спорят — на чьей же Шекспир стороне. «Юлий Цезарь» не трагедия аристотелевского толка, где идет речь о падении великого человека, вставшего на пагубный путь; основная идея Шекспира — показать столкновение двух персонажей, непримиримых в своих воззрениях, и их гибель. Пройдет несколько столетий, и Гегель в «Философии изящных искусств» опишет новый тип трагедии, созданной Шекспиром, — такой, каких не писали со времен «Антигоны» в великий век Софокла.
Перед нами не просто рассудочная игра ума. Многие сцены шекспировской пьесы вызывают у читателя истинное чувство сострадания — задача, с которой в своих пьесах о древнем Риме никак не справлялись драматурги, современники Шекспира. Прежде всего это сцены убийства Цезаря и кровавой расправы над Цинной-поэтом. Шекспир хорошо знал, как действует мясник. Наверняка в юности он вместе с отцом ходил к местным мясникам выбирать кожу для производства перчаток. В XVII веке в Стратфорде даже поговаривали, что Шекспир был подмастерьем мясника перед тем, как сбежал в Лондон. Джону Обри рассказывали, что мальчиком Шекспир «занимался отцовским ремеслом», и «когда он резал теленка, то делал это весьма изящно и при этом произносил речь»[4]. Всякий раз в работе над жестокими сценами политического убийства Шекспиру на помощь приходили детские воспоминания. Пожалуй, только профессиональный дубильщик сравнил бы убийство Цезаря с закалыванием животного: когда в «Гамлете» Полоний хвастается, что в университетские годы играл роль Юлия Цезаря («Я изображал Юлия Цезаря; я был убит на Капитолии; меня убил Брут», Гамлет замечает: «С его стороны было очень брутально убить столь капитальное теля» (перевод М. Лозинского, III, 2).
Хотя ни один драматург-современник не мог сравниться с Шекспиром в мастерстве сочинения хроник, Шекспир тем не менее решил попрощаться с этим жанром и вновь обратиться к политическим событиям древнего Рима, отображенным им ранее в «Тите Андронике» и «Лукреции». Благодаря Хейворду, Шекспир понял, что нужно делать. Он решительно отложил в сторону потертый том хроник Холиншеда. Бестселлер Хейворда, который он раньше так внимательно изучал, теперь тоже пылился на книжной полке. Шекспир же погрузился в чтение «Жизнеописаний» Плутарха в переводе Томаса Норта. Если другие драматурги вслед за Тацитом описывали закат и падение Римской империи, то Шекспир задумал вернуться к тому моменту, когда республика только становилась империей.
Решение Шекспира еще раз подтверждает его вовлеченность в политическую жизнь страны. У нас часто забывают о важном различии между глубоким интересом к политике и истории в целом и навязыванием определенной точки зрения на события. Другим авторам было совсем непросто скрыть свое истинное отношение к убийству Юлия Цезаря: у Данте Брут горит в аду, а Мильтон восхваляет его как героя-республиканца. Шекспиру же это удалось. Однако взвешенность его позиции воспринималась двояко — и как чрезмерная осторожность, и как очень смелый поступок. Смелый, потому что в принципе показать на сцене убийство Цезаря тогда, когда в Англии так настороженно относились к любому бунту, — довольно рискованно. В то же самое время, с его стороны было умно и весьма осмотрительно обратиться именно к Плутарху (другим лондонским драматургам это и в голову не пришло). Он знал, как и все, кто бывал при дворе, что недавно Елизавета сама с большим удовольствием перевела трактат Плутарха «О любознательности». В то время как Тацит отдавал явное предпочтение республиканцам, Плутарх — истинный монархист. Напомню, что Шекспир назвал пьесу именем Цезаря — хотя герой и задействован лишь в нескольких сценах (правда, в середине пьесы зрителю является его тень), — а не Брута, республиканца и главного действующего лица трагедии. Однако одно дело — поставить пьесу на сцене, и совсем иное — опубликовать ее. Несмотря на популярность в театре, при жизни Шекспира она ни разу не выходила в формате кварто. Англичане прочитали ее лишь 24 года спустя.