Один год из жизни Уильяма Шекспира. 1599
Шрифт:
Горячего и буйного насилья? (III, 3 )
Продолжим растительную метафору Шекспира: на этот раз подвой и черенок меняются местами (корень дерева — французские девицы, черенок — английские солдаты). Однако от этого все равно ничего не изменится, так как кровосмесительные браки — неизбежное следствие завоевательной войны. По иронии судьбы, счастливый финал пьесы ведет к такому же межнациональному союзу (романтизированному, разумеется), потому что англичанин Генрих женится на французской принцессе. Важное место в пьесе занимает вопрос о наследнике, за которым будущее нации; в пятом акте Генрих спрашивает Екатерину: «…ты непременно станешь матерью славных солдат. Не смастерить ли нам между днем святого Дионисия и днем святого Георга мальчишку, полуфранцуза-полуангличанина, который
Скрытая ирония звучит и в словах Пистоля, который узнает новости о своей жене: «…Иль шлюхою моя Фортуна стала? / Узнал я, от французской хвори Нелль / В больнице умерла» (V, 1). Распространяя т. н. французскую болезнь, то есть сифилис, и заражая англичан, французы мстят за себя. Узнав о смерти жены, Пистоль решает вернуться к прошлому образу жизни: «Сводником я стану / И легким на руку карманным вором. / Я в Англию сбегу и стану красть» (V, 1). За торжественным возвращением Генриха (а, следовательно, и Эссекса) в шекспировской пьесе совсем не заметно исполненное горечи возвращение на родину таких участников боевых действий, как Пистоль. Хотя англичане воевали с ирландцами на территории врага, а не на своей собственной, было ясно, что опыт войны не пройдет для английских солдат бесследно. Психологическая травма — тоже болезнь, пусть и другого рода, но не менее тяжелая, чем сифилис. Война отзовется во всех уголках Англии, в том числе и в родном для Шекспира Стратфорде-на-Эйвоне: в июне 1601 город подаст такое прошение: «…избавить общество от Льюиса Гилберта, ирландского солдата, искалеченного на войне». Гилберт был мясником (отец Шекспира, занимавшийся выделкой кожи, хорошо знал Гилберта по делам торговли, и, возможно, с ним или с его родными была знакома и вся семья Шекспиров). Неизвестно, как Гилберт выглядел до войны и как он жил, однако в послевоенные годы он стал для общества обузой, и в Стратфорде его побаивались: Гилберт промышлял мелким воровством в лавках, наделал долгов, с которыми не мог расплатиться, и однажды, после ссоры с соседом, заколол того ножом. Показывая зрителю персонажей, испытавших все тяготы войны (таких как Пистоль), Шекспир намекает на то, какую цену англичане заплатили за войну с Ирландией.
Наряду с идеей о чистоте национальной крови в пьесе постоянно звучит и несбыточная надежда на то, что война уничтожит социальные границы, ибо на поле боя все равны. Об этом восторженно говорит своим солдатам и сам Генрих V перед сражением:
…сохранится память и о нас —
О нас, о горсточке счастливцев, братьев,
Тот, кто сегодня кровь со мной прольет,
Мне станет братом: как бы ни был низок,
Его облагородит этот день… ( IV, 3 )
Монолог как нельзя лучше отражает принципы верности и преданности, необходимые в бою. Однако желания Генриха расходятся с его реальными поступками, что характерно и для других героев хроники. Выиграв бой, Генрих тут же меняет свою точку зрения: в его представлении общество делится на аристократов и всех остальных. Когда, например, он просматривает список павших в сражении при Азенкуре, то упоминает таких героев, как
Граф Сеффолк, герцог Йоркский Эдуард,
Сэр Ричард Кетли, Деви Гем эсквайр;
И больше знатных нет, а прочих всех —
Лишь двадцать пять… ( IV, 8 )
«И больше знатных нет». Смерть в бою не облагородила безымянных солдат, сражавшихся плечом к плечу с Генрихом V. Больно смотреть на то, как обмануты их ожидания. Если кто и заслужил рыцарское звание, так это капитан Гауэр. В одной из сцен пьесы мы видим Гауэра и рядового солдата Уильямса (именно он разговаривал с переодетым королем в ночь накануне сражения): они рассуждают о том, зачем Гауэра пригласили в палатку короля. Для Уильямса это означает лишь одно — Гауэра хотят посвятить в рыцари (IV, 8). Именно на это надеялись многие из тех, кто решился добровольно последовать за Эссексом в Ирландию, ведь в предшествующие военные кампании граф щедро посвящал в рыцари десятки солдат. Однако Уильямс ошибается. Никакого посвящения в рыцари не предполагается —
После поражения французские аристократы, так же, как и их противники-англичане, вспоминают о социальной иерархии; они просят разрешения обойти поле битвы, с тем чтобы
Убитых сосчитать, предать земле
Дворян отдельно от простых людей.
Из наших принцев многие — о горе! —
Лежат, в крови наемников купаясь,
А черни грубые тела смочила
Кровь принцев… ( IV, 7 )
Хотя идея братства постоянно звучит в последнем акте пьесы, речь идет не о всеобщем братстве на поле боя, а о родственных связях и о званиях. Генрих V и французский король намеренно называют друг друга братьями; братьями Генриху V приходятся герцог Глостер и герцог Бедфорд. Солдат Корт обращается к другому солдату не иначе, как «братец Джон Бетс» (IV, 1). Тем не менее, социальные границы оказываются важнее уз братства: так, разговаривая с Уильямсом, другом Корта и Бетса, Генрих даже не называет его по имени («Бери ее, солдат»). После битвы все возвращается на круги своя. Однако в эпилоге Хор напоминает нам: Англия недолго будет владычицей французских территорий. После героического зрелища, только что разыгранного на сцене, такой финал казался зрителям Куртины (а впоследствии и Глобуса) малоутешительным, хотя, разумеется, в конце спектакля в их памяти все еще звучал монолог Генриха накануне битвы при Азенкуре, исполненный истинного патриотизма.
Примерно неделю спустя, 27 марта, войско Эссекса выстроилось в Тауэр-Хилле, на поле, что к северу от Тауэра. Прощание с родиной перед военным походом напоминало спектакль — процессия даже выдвинулась из города в час начала театральных представлений. Эта картина вызывает в памяти слова Хора в начале «Генриха V», предлагающего зрителю представить себе военный поход: «Когда о конях речь мы заведем, / Их поступь гордую вообразите». Джон Стоу пишет, что «около двух часов пополудни» Эссекс, «одетый довольно просто, оседлал лошадь на Ситин Лейн и в сопровождении других вельмож поскакал во весь упор по улицам Лондона через Грейс-стрит, Корнхилл и Чипсайд; на всем пути его приветствовала толпа; люди стояли и вдоль дороги, протяженностью более чем в четыре мили, и кричали ему вслед: „Да хранит Вас Господь, Ваша светлость“, „Да пребудет с Вами Господь, Ваша честь“, а некоторые из них шли вслед за ним до самого вечера, лишь бы взглянуть на него еще разок».
Однако в тот день погода сильно подвела Эссекса, поставив под угрозу зрелищность грандиозного действа — отправления на войну мощной английской армии, готовой подавить ирландское восстание. Над погодой, однако, как известно, не властны ни армия, ни театр. Откуда ни возьмись, пишет историк Джон Спид, «среди ясного дня разразились раскаты грома». Саймон Форман, еще один очевидец происходящего, детально описал эти события. В дневниковой записи, сделанной примерно часом позже он отмечает: «Начался дождь, а затем с трех до четырех шел невиданной силы ливень с градом». Становилось все темнее: «Раскаты грома и молнии не прекращались, задул страшный северный ветер, который после ливня сменился юго-восточным, громадные тучи нависли над городом, хотя все утро и до часу дня погода стояла ясная». Это знак небес, не предвещающий ничего хорошего, с тревогой думали многие лондонцы. Переводчик Джон Флорио был настолько потрясен случившимся, что десять лет спустя, работая над словарем, включил в него термин ecnephia («когда граф Эссекс отправился на войну с Ирландией, разразилась буря с такими резкими вспышками грома и молнии, что, казалось, разверзаются небеса»). Этот день запомнил и Шекспир — вскоре он использует страшный образ «небес в войне междоусобной» в своей пьесе «Юлий Цезарь»:
Все эти чудеса
Совпали так, что и сказать нельзя:
«Они естественны, они обычны».
Я думаю, что зло они вещают
Для той страны, в которой появились.
( I, 3; перевод Мих. Зенкевича )
Весна
Глава 6