Один год
Шрифт:
Что-то Жмакина неприятно тревожило, более того – угнетало.
Раньше он бы подумал, что опасается встречи с Бочковым, или с Митрохиным, или с Окошкиным, или с самим Иваном Михайловичем.
Но теперь он их не боялся.
Так в чем же дело?
Нет, ему нечего бояться!
Молча он прижал Любу к себе, но она неловко уперлась локтем ему в грудь. Он прижал сильнее, локоток ее подогнулся, и тихим, как бы сонным голосом она произнесла привычные и скучные слова:
– Не надо так нахально!
– Не надо? – удивился он. Помолчал, вздохнул
В это самое мгновение к нему подошли двое. Электрический фонарь ярко высвечивал и девушку и мужчину, и Жмакин узнал их еще до того, как мужчина положил руку ему на плечо. Это был тот самый летчик, чемодан которого Жмакин украл, возвращаясь в Ленинград после побега, а девушка была Малышева, которой он так ужасно врал тогда в тамбуре.
– Не узнаешь? – глуховатым голосом спросил летчик.
– Узнаю! – спокойно ответил Жмакин. – Отчего же не узнать? Я своих старых друзей всегда помню!
Ему ужасно было думать, что Любка наболтает в гараже, как его увели, и он нарочно говорил без умолку, вставая и пятясь от Любы к Малышевой и летчику:
– Извиняюсь, Любочка, что проводить не удастся, вы на меня не будете в претензии, – трещал он, – но старые дружки – дело такое…
И, обернувшись к летчику, он широко раскинул руки, обаял его и, напирая на него грудью, чтобы отойти подальше от Любы, поцеловал в щеку, и громко произнес:
– Ну и медведь ты стал, Степка, ну просто-таки медведь. Хорошо небось на государственных харчах питаешься, безотказно!
Летчик, которого, кстати, звали вовсе не Степаном, а Виталием, мгновенно понял, чего хочет от него Алексей, и подыграл ему, подхохатывая и в обнимку с ним отходя к центральной аллее. А Малышева шла рядом, и Жмакин успел заметить, как она бледна и с какой тревогой поглядывает то на летчика, то на Жмакина.
– В милицию желаете сдать? – спросил деловым голосом Алексей.
– Именно! – спокойно ответил летчик.
– Закурить нету?
– Закурить есть.
– Тогда присядем и перекурим это дело, – сказал Жмакин. И предупредил: – Я не побегу.
– Побежишь – выстрелю! – обещал летчик. – У меня оружие при себе.
– Тут стрелять не полагается, – возразил Жмакин. – Здесь же народ.
– А я не в народ. Я в тебя!
– Перестань, Виталик! – попросила Малышева.
– Между прочим, все это получается довольно странно, – сильно затягиваясь, сказал Алексей. – Международное положение острое, как никогда. Франция объявила войну Германии, Гитлер выехал на Восточный фронт, фашистские бомбы падают на Львов, очень многие штатские товарищи отправились служить трудовому народу, а один летчик – Виталик – в это время, как сумасшедший, занимается своим пропавшим барахлом. Это барахло давно моль сожрала…
Даже при электрическом свете Жмакину было видно, как побелел Виталик. Алексей нанес удар чудовищной силы, такой, что бедняга Виталик даже задохнулся.
– Пойдем! – с тоской в голосе сказала Малышева и потянула летчика пальцами за рукав. – Я тебя умаляю, пойдем, Виталик!
– Нет! –
– Ага! – охотно согласился Жмакин. – Именно принципиальный. Весь частнособственнический мир это утверждает. Они толкуют – не вещь им важна, а принцип…
Он вдруг повеселел. Окаянные глаза его засветились зеленым, кошачьим светом. Теперь был явно его «верх». Да и чего ему было бояться, в конце-то концов?
Втроем, мирно, словно и вправду друзья, сидели они на скамье близ памятника «Стерегущему». Трамваи с грохотом превышали дозволенную скорость, далекий оркестр играл вальс, мимо, чинно беседуя, прохаживались два высоких милиционера.
– За свое за доброе человек кулацкой натуры может невесть каких бед натворить, – с добродушной назидательностью объяснял Жмакин. – Я – калач тертый, повидал и наслушался всякого в жизни, искалеченной не по моей вине. Ошибиться каждый может. Вот вы, например, летчик, вовремя не явились на работу, а тут как раз война – как на это начальство посмотрит?
– Я – гражданский летчик! – окрысился вдруг Виталий. – Чего вы…
– Разницы особой нет, – миролюбиво заметил Алексей. – Все мы гражданские, но есть такое время, когда все мы военные…
Летчик посмотрел на Жмакина искоса, вздохнул и сказал:
– Ох, и язык у тебя подвешен, прямо колокол громкого боя…
– На свои умственные способности никогда не жаловался, – скромно сообщил Жмакин. – Мальчишечка я развитой. Так вот, продолжаю беседу насчет своего доброго. Слышал я, будучи временно в заключении, попросту – в тюряге, что мироед в давние времена конокрада убивал смертью. Или, я извиняюсь, – Алексей изысканно вежливо повернулся к Малышевой, – извиняюсь за выражение, загоняли конокраду кол пониже спины, то есть в область таза, и через страшные мучения такой бедолага помирал. Всё за свое, за нажитое…
– Это для меня – мораль? – поинтересовался летчик.
– Никакая не мораль, а к слову.
– Ну, если к слову, то пойдем! Где у вас тут ближайшее отделение милиции?
– Меня в отделение нельзя сдавать, – значительно произнес Жмакин. – Не тот, братушка, у меня профиль. Меня исключительно на площадь Урицкого можно сдавать – в Управление.
– Смотаться хочешь по дороге?
– Можете не трепать чего зря свои нервы, – сказал Жмакин. – А ежели беспокоитесь, можете послать вашу даму на стоянку за такси…
И на мосту, и на набережной Жмакин молчал. Малышева что-то шептала все время своему Виталику, а он отвечал односложно:
– Не выйдет!
Или:
– Чтобы впредь неповадно было.
Или еще:
– Нахален больно!
На площади Жмакин провел уже несколько смутившегося летчика к дежурному и попросил разрешения соединиться с Лапшиным. Дежурил Макаров – тот самый, который помог когда-то Жмакину добраться до санчасти, – это было, когда Алексей «повязал» Корнюху, и нынче, узнав Жмакина, он сказал, что Иван Михайлович уехал домой, а в его кабинете, кажется, Окошкин.