Один над нами рок
Шрифт:
К счастью, Вяземский еще не потратил и шиллинга. Плата за блюдо
– вся, как была им положена три дня назад в тумбочку возле станка, так там и лежала, придавленная гаечным ключом. Деньги у нас тогда домой не носили: днем на улице грабили одинаково с ночью. Прямо на троллейбусной остановке упирали в ребро ствол какого-нибудь “Магнума” и спрашивали: “Не пожертвуешь ли завалявшуюся в кармане мелочь на восстановление Храма Христа
Спасителя?”
В цехе же деньги были, как в сейфе. Защищенные броней нашей кристальной честности.
Ее у нас и за достоинство не считали. Сказать о ком-нибудь из своих: “Он очень честный!” – было б,
Был такой случай. Зарплату как-то вдруг выдали сразу за четыре месяца, и мы на радостях устроили в цехе банкет. А когда расходились, один из наших, не буду называть фамилию, спьяну сунул деньги мимо кармана и утром пришел расстроенный: “Братцы, я их потерял!” – он думал, что потерял. А они на станине его станка лежали, их кто-то с полу поднял и на станину положил. Так вместо того, чтоб обрадоваться, этот человек, которого я стыжусь назвать, закричал: “А я еще тут бутерброд недоеденный оставлял, где он?” Полдня ходил по цеху: кто доел бутерброд? Кто-то, конечно, доел, но ведь пьяные были, никто уже не помнил, каждый думал: может, не я? Но не мог сказать: “Это не я”, потому что вдруг и он. Поэтому все молчали. А этот тип ходил и кричал:
“Бутерброд нельзя на ночь оставить! Какое падение нравов!”
Вяземский толстячку ответил достойно. “Надо быть последней сволочью,- сказал он,- чтоб, ударив человека по голове тяжелой серебряной вещью, еще и грозить ему бандитами. Ваши вонючие стерлинги вон в той тумбочке, возьмите их. Только не стырьте положенный на них сверху гаечный ключ, от вас можно ждать”.
Увидев свои деньги в полной сохранности, толстячок так засиял лицом, как ни один святой не сиял, и воскликнул: “Первый раз встречаю, чтоб деньги возвращали с такой легкостью! Это дело надо обмыть, я сбегаю”.
Через четверть часа вахтеры из проходной втащили в цех несколько ящиков водки и консервов. Им первым и налили. Они выпили, еще по бутылке сунули в карманы и ушли охранять наш военный завод дальше.
А мы стали праздновать с толстячком нашу честность. Между вторым и третьим стаканами разговорились, а после четвертого Вяземский сказал толстячку: “Не думай, что я тогда только шутил. Доля правды в моей шутке была, причем большая. Серебро, из которого сделано блюдо, действительно старинное, клянусь предками. Из их портсигаров отлитое”.
“На кой?! – вскричал толстячок.- За старинные портсигары я б тебе еще больше дал! Зачем, дурак, их испортил?”
“За дурака можно и дуэль схлопотать,- с достоинством ответил
Вяземский.- Что же до портсигаров, то дело поправимое. Я блюдо в них перелью обратно. Как было шесть штук, так шесть и будет”.
“Перелей”,- попросил толстячок, и деньги, заплаченные за древнеегипетскую посудину, оставил Вяземскому как аванс за шесть портсигаров его предков. Через неделю Вяземский портсигары торжественно вручил. Толстячок снова устроил банкет. С этого дня мы с ним и подружились.
Тут интересно еще вот что. Портсигары предков каждый из нас видел и в прежнем виде, и в новом. И не нашлось никого, кто б сказал, что прежние были лучше. Лучшими были теперешние – таково общее мнение!
В них сочетались и новизна, и старинность. Новизна била через край, а старинность сквозь нее сквозила. В этом единстве противоположностей содержался ответ на какую-то тайну.
В
Я уже говорил: дуршлаги спасали нас два с половиной года. После чего призрак нищеты и голода снова возник на нашем горизонте и медленно стал приближаться.
И не потому, что дуршлаги, насытив рынок, больше не покупались: спрос на них был по-прежнему велик. Но – иссякло наше сырье. В один прекрасный день Дантес объявил, что нержавейка вышла вся, а листового железа осталось недели на полторы.
Эти полторы недели прошли очень быстро.
Стала разворачиваться уже знакомая картина. Сначала мы перестали ходить на вернисажи, в концерты и оперу, потом потуже затянули пояса, перестав обедать. Через некоторое время перешли на одноразовое питание: одни стали только завтракать, другие – только ужинать. Ждали дня, когда женщины начнут падать в обморок…
У нас в цехе жила муха. Мы кормили ее сахаром, любовались ее цветущим видом, она садилась куда угодно, зная, что ее не прихлопнут. Но ее полет всегда был беззвучным. Потому что в цехе много постоянных шумов, порой оглушительных. Однако с тех пор как кончилось сырье – прекратились производственные шумы. А так как мы еще и приуныли, то почти не стало разговоров. И в один из дней, когда в цехе было особенно тихо, произошло чудо.
Оно произошло в тишине настолько глубокой, что стало слышно, как жужжит наша муха, но состояло не в этом. А в том, что когда кто-то воскликнул: “Слышите, она жужжит!” – и все прислушались, именно в эти секунды откуда-то снаружи, так сказать, с улицы, стало доноситься другое жужжание, быстро нарастающее. Секунда, другая – и мы уже ничего, кроме этого жужжания, не слышали. Еще несколько секунд – и со стороны входа в цех раздался грохот. Из цеховых окон посыпались стекла.
Мы бросились наружу.
Прямо перед цехом возвышалась груда серебристого металла, из недр которой шел дымок. Мы сразу поняли, что это самолет, и с криком: “Может, летчик еще жив!” – стали растаскивать обломки.
Но летчик подошел к нам со стороны, он, оказывается, невдалеке катапультировался, шелковый парашют волочился за ним. “Кажется, никого из ваших не накрыло,- сказал он.- Вот и ладненько”. И подарил парашют нашим женщинам на кофточки. “Останки разобрать, и побыстрей! – приказал он нам.- О случившемся помалкивать. Дело государственной важности.- После чего попросил закурить и объяснил: – Данный самолет – последнее слово в авиастроении, первый в мире абсолютно безаварийный, у американцев такого нет, они кусают локти, десятки государств в очереди на покупку…”
“Как же он разбился?” – спросили мы. “А хрен его знает”, ответил летчик и пошел.
“А вас не расстреляют? – крикнули мы вслед.- Или по крайней мере не посадят?” “Это грозит вам,- обернулся летчик,- если сегодня же не наведете порядок”.
И ушел.
Окружив кучу, мы стали смотреть на нее завороженно. От серебристости кружилась голова.
Куча почти вся состояла из дюраля.
Конечно, из одного дюраля самолет состоять не может, в нем и медь, и железо, и, смешно сказать, даже древесина. Но все ж дюраль преобладал: когда мы, стащив весь его на склад, примерно подсчитали, вышло, что год сытой жизни нам обеспечен. Может, и полтора!