Один над нами рок
Шрифт:
Мы стали его успокаивать, говоря, что, во-первых, мы интернационалисты и нам плевать, кто какой нации, лишь бы человек хороший, однако, во-вторых, если все ж у тебя фамилия
Дантес, то хоть полстакана французской крови в тебе сохранилось, ничего плохого в этом нет, только не вопи о любви к России громче нас…
Но Дантес не унимался. Сильно рассерженный разговором, он кричал: “Не француз я!”
Мы же в ответ усмехались и говорили: “Совсем как Шмуэльсон”.
Этого Шмуэльсона когда-то прислали к нам в цех технологом.
Парень был неплохой, но с одним недостатком:
Слушать еврейские выдумки насчет пешком в Польшу нам было неприятно. И мы ему сказали: “Вот что, Шмуэльсон. Либо ты признаешься, либо уходишь из цеха, не хватало нам еще русского
Шмуэльсона. Это нонсенс, мы его не потерпим”.
Неприятно было видеть еврейское упрямство в человеке, кричащем:
“Я русский!” Словом, мы от него отвернулись, его распоряжений не выполняли, выпить с собой не звали… В конце концов он вынужден был подать заявление об уходе по собственному желанию.
С Дантесом ситуация была, конечно, другой: одно дело, когда еврей заявляет, что он русский, другое, когда француз – что итальянец. Такая ложь раздражает лишь слегка. Чтоб совсем не раздражать – такой лжи, по-моему, нет.
Только не надо думать, что к евреям в цехе теплилось негативное отношение, это не так. Когда они изредка у нас появлялись, мы сначала старались любить их не только не меньше остальных, а даже больше, но потом с ними всегда возникали какие-то сложности, не было еврея, чтоб с ним хоть какая-нибудь сложность не возникла. Поэтому, любя все народы одинаково, мы при появлении еврея невольно думали: “Только бы не возникли сложности”, и уже от одной этой вынужденной мысли возникала определенная сложность, тут ничего не поделаешь, нашей вины здесь нет.
Все дело в том, что евреи, к сожалению, не интернационалисты.
Сложности главным образом из-за этого и возникали.
Например. Прислали к нам в цех технологом некоего Шумермана.
Парень был во многом неплохой, но со своей национальностью носился, как дурень со ступой: буквально тыкал ею всем в лицо.
Когда знакомился с кем-нибудь, то протягивал руку и громко говорил: “Шумерман”, хотя мог бы сказать: “Виталий
Александрович”,- имя-отчество у него такое было.
Но Шумерман, как осел: Шумерман да Шумерман. Не знал удержу.
“Скользкий ты человек,- в конце концов сказали ему в отделе кадров.- Хитришь, выгадываешь непонятно что. Вряд ли сумеешь у нас прижиться. Наш прямодушный народ таких не любит…”
И точно, не прижился. Одни говорили – его уволили, другие – ушел сам: как раз в это время перестали регулярно выдавать зарплату.
И с другим евреем, пришедшим в цех, возникла сложность. С одной стороны – аналогичная, с другой – противоположная. Если Шумерман своей фамилией прожужжал
Ломоносова,- Михайло. Выдавало отчество – Абрамович. Но упрямство, как и у Шумермана,- все отрицал. Говорил: “Оно у меня таково из-за деда. Будучи старообрядцем в глухой сибирской деревне, он своего сына, то есть моего отца, по своей темноте назвал Абрамом”.
Мы пытались поймать его на лжи – тщетно. Еврея не поймаешь.
Например, спрашивали: “Откуда в глухой сибирской деревне узнали имя Абрам? Анекдоты в такую глухомань и сейчас не доходят, а тогда – тем более”. А он: “Дед это имя не из анекдотов взял, а из Библии…” Вот так ловко изворачивался. Мы пытались вызвать его на разговор по душам, говорили: “Перестань отпираться,
Абрамыч! Мы же не фашисты какие-нибудь, не расстреляем! Ты ж фамилию поменял, чтоб укрыться от антисемитов, разве мы не понимаем? Будучи интернационалистами, мы сами этих антисемитов знаешь как ненавидим? Так что нам можешь признаться честно: мол, не Романов я, а, допустим, Шульман,- мы тебя знаешь как полюбим?
Больше, чем любого Романова! Потому что, когда Романов – хороший человек, так это же сплошь да рядом, хороших Романовых – как собак небитых, тьфу на них! А вот когда хороший Шульман, так это ж как бриллиант, это ж человек против себя пошел, преодолел, вот молодец! Так держать! Всем бы Шульманам так держать! Мы, интернационалисты, очень любим, когда из других наций тоже выходят хорошие люди. Это заряжает оптимизмом и подтверждает прогрессивную мысль, что плохих наций не существует. Хорошей может стать любая! Помоги нам в этом лишний раз убедиться!”
Но Романов, как попугай: дед старовер, сына Абрамом назвал, морду б ему за это набить… То есть пытался спихнуть все с нации на деда.
Так и не признавшись, он покинул наш цех. Больше евреев к нам не попадало. Но и этих трех достаточно, чтобы вывести закономерность: в целом данная нация ничем не хуже других, но с каждым ее представителем в отдельности почему-то всегда возникает сложность.
Используя тросы и блоки с палиспастами, мы втянули гайку в цех.
Осмотр показал, что она действительно состояла из двух металлов, такие вещи называются биметаллическими. Один металл был серебристого цвета, другой – тоже, но чуть менее. Какой-то из них назывался гадолинием, какой-то – орихалком. Как их использовать, мы не знали. Делать дуршлаги из металлов, которые дороже золота, было бы глупо. А ничего другого в голову не приходило.
Выручил случай. В один прекрасный день цех огласился криком вбежавшего толстячка: “Ребята, я знаю, как на этой гайке крупно заработать!”
Мы сказали: “Говори”.
Он рассказал. Прогуливаясь утром по проспекту и захотев выпить чашечку кофе, он зашел в подвернувшееся кафе. За одним из столиков сидел его старый знакомый – бизнесмен из океанической державы Аделия, названной так по имени старшей дочки спикера местного парламента. Сначала разговор между толстячком и бизнесменом шел о здоровье этой старшей дочки, о премьере московского цирка, но потом перекинулся на стратегические нужды аделийского народа. Соседнее океаническое государство, носящее имя кормилицы местного императора Розалии, вооружается до зубов.