Один против всех
Шрифт:
Генерал снова потянулся к бутылке, а у меня в мозгу вдруг всплыли три телефонных номера - один московский и два питерских - те самые, что сказал мне у входа в штабную палатку капитан Годунов в последнюю ночь моей службы под командой полковника Гонты.
* * *
Выйдя из госпиталя, я сразу позвонил по московскому номеру капитана Годунова. Трубку сняла девушка, с казенной вежливостью выслушала мою просьбу позвать к телефону Сашу Годунова, доложила, что его сейчас нет, и спросила, что нужно передать. Все это напоминало давно заведенный обмен условными фразами, и я нехотя оставил телефонистке привет от Кастета, выслушал - «Хорошо» - прозвучавшее, как уставное
То, что Годунов человек непростой и работает скорей всего на «контору», было ясно еще в Афгане, но там - дело другое, пуля, как известно, дура, и не выбирает, какого цвета у тебя погоны и что написано в послужной книжке офицера. Однако к «конторским» в войсках отношение было известное, считали их всех до одного стукачами, дружбы с ними не водили, а особистов сторонились, как черт ладана.
Годунов в роте тоже держался в стороне от прочих, близко ни с кем не сходился, частенько, когда выдавался длинный, в несколько дней, перерыв между спецзаданиями, исчезал на день, два, а то и на три. Этого, казалось, не замечал никто. Полковник Гонта, жесткий и требовательный к остальным, Годунова, что называется, не видел в упор. Если капитан был в расположении роты, то выходил на задание вместе со всеми, если не было Годунова, переставлял людей так, чтобы его отсутствие не сказалось на поставленной задаче. Так и получилось, что Годунов не эвакуировался вместе со всеми на Большую Землю, чем невольно спасся от смерти…
Я решил по прибытии в Ленинград связаться с капитаном по его питерским телефонам, но суматоха гражданской жизни затянула надолго и накрепко, а потом я о Годунове уже не вспоминал, отыскав в памяти его имя и телефоны только сейчас, вернувшись в Питер эмиссаром наследника российского престола господина Романова.
От него, от господина Романова, я получил строгий запрет поддерживать всякие контакты с Геной Есаулом и Сергачевым, оказавшимися на сей раз по ту сторону баррикад. Поэтому Саша Годунов был первым, кто пришел мне в голову, едва я ступил на питерскую землю, телефоны его я действительно запомнил на всю жизнь, и прямо из аэропорта позвонил по одному из них. Годунов снял трубку сразу же, жестким, напряженным голосом переспросил мое имя. Проверился, уточнив мелкие детали нашей совместной службы, только после этого немного отошел, стал говорить спокойнее, сам предложил встретиться через пару дней, предварительно связавшись по этому телефону.
Как раз два дня у меня и ушло на то, чтобы безопасно пристроить приехавшую со мной Светлану. Хотелось, чтобы она была всегда рядом, чтобы в любую минуту можно было коснуться ее волос, рук, глаз, поцеловать смешной непокорный завиток, настойчиво торчащий за левым ухом. И просто дышать с ней одним воздухом, в котором неслышно растворились присущие только ей ароматы, нежные и терпкие запахи тела, волос и губ. Тем не менее расслабляться не следовало, и я принялся устраивать безопасное Светланино бытие. Обращаться к верной записной книжке было нельзя - все телефоны и адреса наверняка были зафиксированы опричниками Черных, осталось полагаться на свою память.
* * *
Давным-давно, в школьные годы, я провел несколько летних каникул у подруги моей матери в поселке Тайны, что совсем недалеко от Ленинграда.
Дом тети Глаши стоял в глубине поселка, совсем недалеко от бывшей усадьбы заводчика Демидова, где в ту пору располагался туберкулезный санаторий, которого поселковые решительно сторонились, боясь подцепить неизлечимую в их мнении заразу чахотки.
Туда-то, почти наугад, я и поехал, едва обустроившись в гостиничном номере и настрого наказав Светлане носа из гостиницы не высовывать, сидеть тихо, как мышь, и с любовью в сердце
Тетя Глаша встретила меня у калитки, совсем не изменившаяся, кажется, в том же длиннополом платье и закрывающем лоб платке. Меня она, конечно, не признала и вытесняла с участка, настойчиво повторяя, что жильцов она давно уже не берет, а ежели и берет, то исправно их регистрирует в поссовете, документы у нее все в порядке, но сейчас их нет, потому что дочка взяла их в город, и как только документы вернутся, так она сразу их предоставит куда требуется…
Я с трудом прервал ее решительное бормотание, напомнил о своей матери, с которой они когда-то были дружны и, как выяснилось, даже учились вместе в институте, после чего тетя Глаша помягчела, вытерла глаза кончиком платка и пригласила меня в дом.
Дом был такой, как и положено быть деревенскому дому, даже расположенному совсем рядом с большим городом. Полы, застеленные домоткаными лоскутными половиками, старая, но исправная мебель, не лакированная, а крашенная масляной краской, и забытые уже стулья с гнутыми спинками, которые называли венскими. Я попил чаю с крыжовенным вареньем, вспомнил босоногое детство, покойную мать, потом мы обсудили рост цен, положение на Ближнем Востоке и в Чечне, и я, наконец, решился изложить свою просьбу - не может ли моя жена пожить здесь месяц-другой, пока я не разберусь с важными городскими делами, а потом я ее заберу, и мы поедем за границу, потому как жена, Светлана, серьезно больна и нуждается в долгом, дорогом лечении.
Тетя Глаша оказалась по паспорту не Глафирой, как можно было думать, а Глорией, а отчество было и вовсе чудное - Викинговна. И вообще в горнице она выпрямилась, стала выше ростом и, когда откинула с головы платок, по плечам рассыпались роскошные, на зависть молодым, чистые, без единой сединки, каштановые волосы.
Что-то неведомое мне произошло в ее жизни во время учебы в институте, и это что-то заставило ее бросить институт и поселиться здесь, в Тайнах, в старом дачном домике, который она своими руками приспособила для постоянного жилья, утеплив стены и собственноручно сложив печи и огромную, на шесть комфорок, плиту. Просьбу мою Глория Викинговна выслушала молча, иронично улыбнулась, когда речь зашла о жене и ее серьезной болезни, после чего вытащила из буфета пачку дорогих дамских сигарет.
– Куришь, Алексей?
– спросила она и щелчком переправила мне пачку.
– Курю, - ответил я, - но покрепче, - и достал свою «Яву».
– А я хотела бросить, да передумала. Что еще бабе остается? Только курить, водку я не пью, мужиков моего возраста почти не осталось, а те, что остались - не мужики вовсе, а мне, не поверишь, до сих пор мужика надо. Так что, кроме табака, другой радости у меня и нет…
Она выглянула в окно, занавешенное ситцевой, в цветочек, занавеской, помахала кому-то рукой, вернулась за стол.
– Соседи, видишь, уже интересуются, кто ко мне приехал, да зачем. А девушку свою привози, пусть поживет, я так поняла - ей опасность в городе угрожает?
Я подумал и кивнул, скрывать что-то от тети Глории не хотелось.
Теперь уже она задумалась, потом тряхнула головой. Сказала:
– Тайком привезти ее не получится, сам понимаешь - деревня, но, думаю, искать ее у меня никому в голову не придет, не случайно же ты о старухе вспомнил, - и рассмеялась молодым звонким голосом.
На следующий день я перевез Светлану, оставил солидную пачку денег, хотя тетя Глаша и пыталась протестовать, пообещал приезжать как можно чаще и с легким сердцем вернулся в Город. А вечером из автомата позвонил Годунову. Тот словно ждал моего звонка, сразу снял трубку, сказал: