Один шаг между жизнью и смертью

Воронин Андрей Николаевич

– Смотри, – разрешил Филатов, снова запуская двигатель. – Только давай все-таки куда-нибудь ехать, а то мое корыто на стоянке разберут к чертовой матери… У тебя адрес прежний?

– С-час, – язвительно сказал Арцыбашев. – Нам ли, Рокфеллерам, ютиться по хрущевкам? Нам, Рокфеллерам, подавай апартаменты!

– Фу-ты, ну-ты, – сказал Филатов, и “ягуар” с разбитой фарой, оторвавшись от бровки тротуара, нырнул в транспортный поток, сразу потерявшись в нем, как брошенный в речку камешек.

Глава 3

Лена Арцыбашева отложила иллюстрированный дамский журнал, закурила длинную коричневую сигарету и с сомнением покосилась на огромный плоский экран выключенного телевизора. Смотреть белиберду, которой с утра до поздней ночи были забиты все до единого каналы, совершенно не хотелось. Она вспомнила, как радовалась, когда ее Цыба (в мыслях она частенько называла мужа старым школьным прозвищем) одним из первых среди знакомых

купил систему спутникового телевидения. Она долго сохраняла способность радоваться блестящим игрушкам: новым автомобилям, манто, бриллиантовым серьгам, – но теперь, судя по всему, колодец ее радости окончательно высох, и оставалось лишь сожалеть о том, что вода из него была вылита на бесплодную почву никому не нужных приобретений. Даже зависть холодных расчетливых сук, которых она была вынуждена называть своими подругами, больше не радовала Лену. Она устала нападать и защищаться – похоже было на то, что защитный панцирь, на поддержание которого в постоянной боевой готовности уходило столько сил и времени, высосал ее досуха, превратившись в пустую оболочку наподобие рыцарских доспехов, что стояли на специальной подставке справа от камина. Доспехи приволок откуда-то охочий до старомодной роскоши Цыба, и теперь Лена была вынуждена каждый божий день любоваться жестяным болваном, державшим в правой руке длиннющее копье, все время норовившее вывалиться из захвата и треснуть кого-нибудь по макушке, а левой опиравшимся на двуручный меч с волнистым лезвием. Однажды кто-то из гостей, сверх меры набравшись бурбону, споткнулся об этот меч, безнадежно испортил брюки и глубоко порезал ногу. После этого Цыба, вздыхая и тихо матерясь сквозь зубы, завернул дурацкую железяку в плотный брезент и увез куда-то, где меч аккуратно затупили, так что теперь им в лучшем случае можно было расколоть сухое сосновое полено, если бы кому-нибудь взбрела в голову такая дикая мысль – колоть дрова двуручным мечом, да еще в набитой антиквариатом квартире…

Старомодные напольные часы в футляре черного дерева вдруг ожили, захрипели и принялись размеренно отбивать удары. У часов был глубокий, раскатистый медный бас, проникавший во все уголки огромной квартиры. Через месяц после того, как Цыба приобрел эти часы, Лена настояла на том, чтобы дверь ее спальни уплотнили дополнительными прокладками, но чертов механизм все равно будил ее по ночам, и она сотни раз клятвенно обещала себе и мужу, что когда-нибудь доберется до зловредного раритета, вооружившись молотком. Цыба в ответ на эти угрозы только улыбался: часы стоили бешеных денег, и он не понимал, как такая ценная вещь может вызывать у кого-то раздражение. Банкир Арцыбашев не признавал бунтов и ультиматумов. Он мягко, но уверенно гнул какую-то свою линию, и только совсем недавно Лена как-то сразу вдруг поняла, в чем эта линия заключается: Цыба привык платить только за то, чем мог безраздельно владеть, и вещь, за которую было заплачено, целиком и полностью переходила в его собственность. Много лет он беспрекословно оплачивал каждую ее прихоть, каждый каприз, и теперь, следуя собственной логике, полагал ее своей вещью, наподобие телевизора или этих идиотских доспехов. Это было даже не возмутительно – это было просто-напросто смешно, но Лена не смеялась. До нее вдруг дошло, что бороться надо было раньше, а теперь на это уже не было ни сил, ни желания. Да и за что, спрашивается, ей нужно было бороться? За право быть нищей? За счастье всю жизнь горбатиться у станка или в конторе? Да и кто ее примет на работу – изнеженную, привыкшую спать до полудня, ничего и никогда толком не умевшую и давно позабывшую то немногое, что когда-то умела?

Сделав это открытие, она люто возненавидела мужа и ненавидела его очень долго – целый месяц, а может быть, даже полтора. Потом ей вдруг сделалось все равно – она пережила свою ненависть, переросла ее, как дети перерастают ветрянку и корь.

Умный Цыба все понял и ни словом, ни взглядом не показал, что осознает свою власть над женой. Если он и торжествовал по поводу одержанной победы, то делал это наедине с собой или со своими приятелями. Лена не пыталась выяснить, сплетничает ли он о ней за бутылкой или в компании наемных шлюх – ей было наплевать. Она знала, что у мужа есть пистолет, и полагала, что когда-нибудь окончательно созреет для того, чтобы взять его в руки. Надо только посильнее напиться, и тогда наутро она проснется вдовой или не проснется вообще. И то и другое было, что называется, полбеды – той самой беды, с которой она жила сейчас.

Пробив двенадцать, часы наконец замолчали. Правда, их громкое, с металлическим подголоском тиканье все равно разносилось по всей квартире, но оно было настолько привычным, что давно стало частью тишины. Лена откинулась на спинку дивана, положила босые ноги на журнальный столик и выпустила в далекий, украшенный затейливой лепниной потолок длинную струю дыма. Ноги у нее были великолепные – длинные и стройные, и вообще она считала, что для своих тридцати пяти лет очень неплохо выглядит. Это было действительно так, и она часто с легкой грустью думала, что хорошо выглядеть – ее основная работа. Она была вещью Арцыбашева, и Цыба не мог

себе позволить испытывать из-за нее неловкость перед деловыми партнерами, коллегами и просто собутыльниками. Он хотел гордиться своей вещью, и он мог ею гордиться, хотя и свалял когда-то дурака, женившись на сверстнице. Жениться на сверстнице – это было недостаточно “круто”. Приятели Цыбы, если уж вообще шли на такой рискованный шаг, как свадьба, выбирали невест на десять-пятнадцать лет моложе и на полметра выше себя. Правда, Цыба женился на Лене уже давненько, в те легендарные времена, когда был еще гол как сокол, но он до сих пор баловал ее и изо всех сил маневрировал, чтобы избежать не то что развода, но даже и разговора о нем. Из этого следовал один-единственный вывод: Арцыбашев, пусть очень своеобразно, продолжал любить ее все эти годы.

Лена улыбнулась и сделала еще одну затяжку, такую глубокую, что закружилась голова. Любил… Это все-таки было не совсем то слово. Просто Цыба был верен своим вещам до тех пор, пока они были верны ему.., и до тех пор, пока кто-нибудь не говорил ему, что было бы очень “круто” (одному Богу известно, с какой силой Лена ненавидела это словечко) приобрести, например, новый телевизор “Сони” взамен старенького “Рубина”. Что касалось Лены, то ей отправка на свалку пока что не грозила. Это читалось в призывных взглядах мужиков и змеином шипении баб на светских раутах и дружеских попойках. Владеть Леной Арцыбашевой – это было, черт подери, по-настоящему круто, и знакомые мужчины не раз в той или иной форме ставили ее в известность об этом обстоятельстве.

Лена положила тлеющий окурок в пепельницу. Ей хотелось сразу ясе закурить снова, но об этом не могло быть и речи: она была уже не в том возрасте, когда можно безнаказанно шутить со здоровьем. Она боялась вовсе не рака легких или инфаркта. Неотвратимый и безжалостный процесс старения был куда страшнее, и Лена не испытывала ни малейшего желания его ускорять. Когда лицо пожелтеет и сморщится, а шея обвиснет некрасивыми черепашьими складками, она в два счета окажется не у дел. И что тогда? Конечно, у нее был свой банковский счет, но предусмотрительный Цыба делал все, чтобы этот счет не вырос до сколько-нибудь значительных размеров. Это были деньги на черный день, но при теперешнем уровне потребностей их хватило бы Лене разве что на булавки. Она была вынуждена держаться за Цыбу обеими руками и содержать свою внешность в идеальном порядке. Строго говоря, ей вообще не следовало курить, но если отказать себе в этом последнем удовольствии, что же останется?

Вздохнув, она сбросила ноги со столика, сунула их в домашние туфли, поднялась с дивана и распахнула дверь на балкон. На балконе стоял легкий дачный столик с двумя стульями. Здесь мог бы стоять десяток таких столов, и еще хватило бы места для того, чтобы немного потанцевать, но стол был один, и это было хорошо. Цветы в гипсовых вазах уже взошли и уверенно поднимали кверху свои зеленые головки, похожие на диковинные пули. Четырьмя этажами ниже шумела улица. Постукивая каблучками по каменным плиткам, Лена подошла к перилам, облокотилась на них и посмотрела вниз. Четырехэтажная пропасть, как всегда, властно поманила ее, предлагая отправиться в полет. Кто-то когда-то сказал Лене, что, если верить теории вероятности, существует ничтожный, но вполне обоснованный математически, а следовательно, реальный шанс, упав с балкона, полететь не вниз, на мостовую, а вверх, к облакам, из чего она сделала простой и логичный вывод: либо теория вероятности – чушь собачья, либо ее собеседник – дурак, и не просто дурак, а пьяный дурак.

Черный “ягуар” Арцыбашева стоял на своем обычном месте, и даже отсюда, сверху, было хорошо видно, что у него недостает фары. Судя по тому, что Цыба еще не проснулся, и по виду машины, ночка была весь пая и закончилась ближе к утру. Лена ничего не имела против, поскольку чувствовала себя тем лучше, чем реже виделась с мужем. “Странно, – вдруг подумала она. – Как же все это вышло? Ведь не в магазине же он меня купил, я же за него сама пошла. Столько лет отмахивалась, как от комара, а потом взяла и вышла. От тоски, что ли? От скуки? Да не правда это, не было мне тогда ни тоскливо, ни скучно. И богатым он тогда не был, так что в меркантильности меня тоже не обвинишь… Тогда почему? Только не надо про это.., про любовь. Не надо. Предметам домашнего обихода про любовь думать не положено”.

Сигареты почему-то оказались в кармане халата. Лена совершенно не помнила, как положила их в карман, Ведь она совсем не собиралась выкуривать вторую сигарету подряд. Но тем не менее… Глаза боятся, а руки творят, что хотят. Вот и зажигалка здесь же.

Она нервно закурила и боком присела за столик. Пластиковый столик, круглые сутки стоявший на балконе над оживленной улицей, должен был быть неимоверно грязен, но его поверхность сияла первозданной чистотой. Лену это совсем не удивляло. Ей и в голову не могло прийти, что может быть как-то иначе. Вот если бы стол был грязным, тогда она непременно удивилась бы, а вслед за ней удивилась бы прислуга, обнаружив, что ее работа в доме Арцыбашевых внезапно и бесславно закончилась. Чистота являлась одним из непременных условий существования Лены Арцыбашевой, таким же естественным и само собой разумеющимся, как дыхание.