Один шаг
Шрифт:
В первой тетради Рубец писал о том, как он ездил на Кубань за песнями запорожских казаков, переселенных туда «царицей Катькой». Песни он собирал всю жизнь. Когда их скопилось у него около семи тысяч, он записал в дневнике: «Мы, русские, сделали… очень мало для музыкальной этнографии. Хотя у нас существуют великолепные сборники… но они все составляют, быть может, только тысячную долю того, что еще не записано».
Семи тысяч подслушанных у народа песен ему было слишком мало!
Он гордился не своим знатным происхождением, не древним родом, предки которого уходили к современникам Ивана Грозного, а своей близостью к тем простым людям из народа,
За песнями он ездил в Полтаву, Конотоп, Нежин, Прилуки, на Кубань, в Новозыбков и в древний город Новгород-Северск, откуда ушел в поход на половцев князь Игорь. Чаще всего, однако, он уезжал в Стародуб, который горячо любил и считал своей родиной. Здесь, после смерти отца, жила мать Рубца и другая родня, а старший брат Ипполит Иванович занимал должность мирового посредника. Говорят, он был справедливым и добрым человеком.
Каникулы в консерватории начинались в мае и заканчивались в сентябре. Рубец брал в полицейском участке свидетельство на проезд и отправлялся в далекий путь на четыре свободных месяца.
Он еще запасался бумагой от императорского Русского музыкального общества, неким подобием теперешней командировки, только без оплаты суточных и проездных. В бумаге говорилось о том, что «господа начальствующие лица благоволят оказывать старшему преподавателю (потом писали — профессору) А. И. Рубцу свое содействие в успешном окончании возложенного на него поручения (сборе украинских и русских народных песен), а равно и чинить ему свободный пропуск».
Можно представить в воображении, как он ехал с этой «охранной грамотой» сначала поездом, потом на перекладных, как останавливался в каком-либо маленьком захолустном городке с дурно пахнувшими номерами, а утром шел представляться городскому голове и предъявлял ему свою бумагу с хрупкой сургучной печатью.
А затем отправлялся на шумный базар, чтобы послушать, как поют слепцы, аккомпанируя себе на кобзе, про дела отцов, про славную Запорожскую сечь или про турок, которые посмели потребовать от вольных казаков покорности и принятия их поганой веры.
Рубец тихонько подсаживался к кобзарю и вынимал нотную тетрадь.
В Стародубском уезде не осталось, наверно, такого села, в котором бы он не записывал песни. Он гулял для этого на деревенских свадьбах, крестинах, заручинах, праздновал дожинки и плел венки из васильков в веселый день под Ивана Купала.
В 1895 году Рубец ослеп.
С 21 марта по 1 апреля он находился на излечении в Михайловской клинической больнице баронета Виллие по поводу катаракты. Операцию на левом глазу ему сделал тридцатишестилетний профессор Военно-медицинской академии Л. Г. Беллярминов, впоследствии глава школы русских окулистов. Операция прошла успешно. Рубец выписался из клиники и воротился домой на Слоновую улицу, 15/19.
Недавно я разыскал этот дом. Он сохранился, даже нумерация его осталась прежней: 19 по Суворовскому проспекту и 15 по Седьмой Советской. Несколько минут я простоял на шумном перекрестке, разглядывая четырехэтажное, типично петербургское здание строгих форм, с небольшими балконами, выходящими на обе улицы.
Я не знал, где, на каком этаже находилась квартира номер один, в которой жил Рубец. Из этой квартиры он последний раз ушел зрячим и вернулся в нее слепым.
28 апреля, в пятницу, в девять часов утра в консерватории начинались экзамены по теории музыки и сольфеджио, которые вел Рубец. Он поехал туда, нарушив строгий приказ профессора Беллярминова сидеть дома, самовольно снял с глаз повязку, сел на извозчика и помчался в консерваторию. Там его ждали ученики.
Они встретили его улыбками и дружным приветствием. Ученики любили своего старого профессора, «седого наставника», и не боялись его, несмотря на увековеченные Репиным огромные сивые усы и грозно оттопыренные брови. Они знали, что из-под этих суровых бровей на них смотрели очень добрые и внимательные глаза.
На экзамене Рубец много пел, и вдруг снова почувствовал резкую, невыносимую боль в глазах. Домой его привезли почти без памяти. Следующие полтора месяца он провел, сидя в кресле: все это время из-за страшных страданий он не мог лечь в постель, и врачи потеряли всякую надежду на то, чтобы сохранить ему хотя бы остаток зрения.
Лечащий врач Рубца В. Шендриковский писал в те дни директору консерватории:
«Во время Вашего посещения Александра Ивановича я не смог в присутствии больного изложить Вам состояние его здоровья так, как оно есть на самом деле… Сильно опасаемся за его жизнь. Энергия его падает с каждым днем все более и более, и ему остается в утешение только то, что вся отданная им жизнь для других, быть может, послужит примером для новых подобных деятелей на общественном и преподавательском поприще. Sic transit gloria mundi» [1] .
1
Так проходит земная слава (лат.).
Ослепнув, Рубец вышел в отставку и уехал из Петербурга.
Перед его отъездом в консерватории устроили проводы — музыкальное утро, на котором присутствовали профессора, ученики и корреспонденты газет. Зачитывались приветствия и адреса, актеры столичной оперы исполняли романсы Рубца.
В Стародубе, куда он переселился, было в то время двадцать две церкви. Их старинные главы и купола возвышались над бесконечными яблоневыми садами. Тихие немощеные улицы каждую весну зарастали травой, на которой босоногие мальчишки и девчонки играли в лапту или в бабки.
Для этих босоногих мальчишек и девчонок Рубец открыл в городе бесплатную детскую музыкальную школу и бесплатную школу рисования. Он содержал на свой счет еще и курсы кройки и шитья для сельских учителей, набрал и обучил хор из шестидесяти человек и симфонический оркестр, который с успехом выступал с концертами из произведений русских композиторов и самого Александра Ивановича. Хор и оркестр чаще всего выступали в ротонде; ее тоже на свои средства построил Рубец.
Лишних денег у него не было, и он тратил на благотворительные цели почти всю пенсию, с большим трудом «исходатайствованную от щедрот монарших» — шестьсот рублей в год.
Если Рубец мог сделать добро людям, он его делал.
Все это я узнал в самые последние годы, когда занялся трудными поисками материалов об Александре Ивановиче Рубце. После долгой разлуки со Стародубом я снова приехал в родной город. Он мне показался незнакомым. Разрушенный и сожженный войной, он отстраивался как-то по-иному. Я видел новые здания, новые деревья шумели надо мной молодыми кронами, пока я шел от вокзала к нашему деревянному, чудом уцелевшему дому. Не стало и привычной глазу древней Вознесенской церкви, в ограде которой лежал Рубец.