Один шаг
Шрифт:
— Решили, что впереди непочатый край дел: учить детей, собирать забытые песни, писать картины… Кстати, портрет с вас я обязательно напишу.
— И подарите мне?
Репин хитровато улыбнулся: — Нет, Александру Ивановичу. Он ему нужнее.
— Нам очень весело, Аннушка! — без улыбки сказал Рубец. — Смотрите, как молодо все вокруг. Новая поросль. Одни ветви отмирают, другие нарождаются, а дерево живет, растет, плодоносит.
Под окном зазвенел колокольчик.
— Лошади поданы, Ляксандра Иванович, — доложил Прохор.
Сухопарый Репин и массивный Рубец с трудом уместились на одном
— Трогай с богом! — сказал Александр Иванович кучеру.
Лошаденка бежала бодрой рысцой, подбрасывая задними ногами комья земли. Несколько кварталов ехали улицей, знакомой Репину со вчерашнего дня, потом свернули на незнакомую, и он снова жадным взглядом всматривался в проплывающие мимо дома, сады, церкви…
— Ты рассказывай, рассказывай, где что! — тормошил он Рубца.
— Прости, я задумался… — Угнетенное состояние все еще не покидало его. — Да и о чем рассказывать? Увы, время и неразумные люди уничтожили многое из того, что некогда составляло красу и гордость Стародуба… Кстати, на этом месте, где мы сейчас едем, не так давно стоял громадный многовековый дуб. Под его сенью свободно размещались подвод пятнадцать. Покойная нянюшка моя Варвара, великая мастерица по части сказок, говаривала, что от этого дерева и пошло название города — Старый дуб. Так вот этот самый дуб чем-то не понравился городничему, и тот велел срубить его. Годов сорок тому, говорят, это было.
Они долго ехали длинной Красной улицей, названной так за потоки крови, лившиеся по ней в дни битв с насильниками, нападавшими на русскую землю. Потом, уже за городской чертой, миновали курганы, где, по преданию, лежат кости шведов, подходивших к Стародубу в Северную войну.
— Да, старины у вас тут, древности… — с некоторой завистью протянул Репин.
— А я старины не люблю, — простодушно призналась Аннушка. — Это нехорошо, господа, правда?
— Как вам сказать, — деликатно ответил Репин. — Многие люди живут только настоящим, сегодняшним днем, прожил сутки — и слава богу. А мне кажется, что человек не может жить, не думая о будущем и не помня прошлого. Прошлое, Анна Михайловна, это наши отцы и деды, наша история. Меня — каюсь, грешен! — Репин приложил руку к сердцу, — меня порой сильнейше манит кульминация давно ушедших событий. Вот Софья-царевна, или Запорожская Сечь…
— И все же ты, Илья Ефимович, певец сегодняшней России, — сказал Рубец. — Разве твои «Бурлаки» прошлое?.. Ох, долгонько ждать еще, пока они канут в лету!
— Да, ты, пожалуй, прав, — невесело ответил Репин. — Долгонько…
— Или «Проводы новобранца», или «Возвращение с войны», или «В волостном правлении». Ведь это теперешнее наше бытие, наша обыкновеннейшая российская жизнь.
— И все равно я люблю ее и такую, — трудную, небогатую, порой мучительную, порой радостную до слез, до кружения головы…
— «Эти бедные селенья, эта скудная природа. Край родной долготерпенья, край ты русского народа», — продекламировал Рубец.
— Да… И вот ту деревеньку вдали с ее почерневшими избами, крытыми соломой… покосившийся крест у криницы, повязанный вышитым рушником… и эти зеленя. — В нем снова заговорил художник. — Как все это прекрасно группируется, какая картинность во всем этом!
…Село, куда они въехали, встретило их шумным свадебным шествием. Более десятка подвод, украшенных зелеными березовыми ветками, двигалось по направлению к церкви. На повозках, крича во весь голос песню, сидели молодые, их родственники и бесчисленные гости: простоволосые разряженные девки, кто в венках из одуванчиков — попков по-здешнему, кто с пестрыми лентами в волосах; бабы в цветных платках, повязанных наподобие чалмы; парни тоже в обновах, рубахах навыпуск и, несмотря на жаркий день, в белых домотканых чекменях, в новых лапотках, а некоторые — знай наших! — в яловых сапогах бутылками.
Повстречавшись с извозчичьей пролеткой, свадебный поезд остановился. С передней подводы спрыгнула невеста и трижды в пояс поклонилась Рубцу.
— Прошу милостью на веселле!
Затем поклонилась Репину и повторила то же приглашение, потом Аннушке, наконец кучеру: по старому обычаю, все, кого молодые встречали в этот день, приглашались на свадьбу.
— Спасибо, невеста, за внимание, за ласку, — ответил Рубец, приподнимаясь с сиденья и тоже кланяясь.
Его здесь знали. Знали и в других селах странного барина средних лет, потомственного дворянина, профессора консерватории, про которого завистники в Петербурге говорили, будто он вхож в царский дом, и при этом многозначительно поднимали палец кверху.
Барин был действительно странный, не похожий на настоящего барина; он не то растерял, не то раздарил остатки нажитого предками добра и остался при крохотном именьице в Чубковичах под Стародубом, где доживала свой век старая мать, окруженная остатками дворни, привезенной сюда из Чугуева.
Каждый год, как только заканчивались занятия в консерватории, он приезжал в Стародуб и жил здесь все лето. Он любил это время, когда удавалось наконец сбросить надоевший за зиму вицмундир, надеть партикулярное платье и не думать, что тебя в любую минуту может потребовать сумасбродный великий князь, возомнивший себя знатоком музыки и покровителем искусства.
Все столичные условности оставались в Петербурге, а здесь можно было запросто отправиться на ранний базар, присесть на корточки рядом со слепыми нищими-бандуристами, слушать их жалостливые песни и привычной рукой быстро заполнять страницы нотной тетради. Можно было поехать в какую-либо деревушку на крестины к знакомому крестьянину, или на заручины, или в ночное, или на первую весеннюю гулянку, где голосистые парни и девки пели языческие весняные песни.
А можно было и вот так, как сейчас, попасть на свадьбу.
Извозчичья пролетка пристроилась к свадебному поезду, который снова медленно двинулся к церкви. Радостно, весело зазвонили в колокола.
— Жаль, мы опоздали, — сказал Рубец. — Перед тем, как отправиться к венцу, «продавали невесту» — древнейший обычай, сохранившийся, пожалуй, только в этих местах. «Продается», собственно, не сама невеста, а ее коса, и то символически — за пятак или гривенник… Но песни, какие песни, Илья Ефимович, поются при этом!
И он тихонько напел своим приятным тенором, придерживаясь здешнего говора и интонаций: