Один шаг
Шрифт:
— Погоди, погоди… — Сидевший в пролетке мужчина нетерпеливо забарабанил пальцами по колену. — А может, ты, любезный, в ту самую сторону держишь путь, тогда садись, покажешь!
— Это можно, — согласился старичок. — Почему не удружить хорошему человеку.
Он осторожно ступил на заляпанную грязью подножку и аккуратно опустился рядом с потеснившимся седоком.
Седок, очевидно, ехал издалека. На нем было изрядно запыленное пальто с пелериной и такая же запыленная, щегольская, с высокой тульей, шляпа, из-под которой
Город, в который только что въехала пролетка, встретил путешественника маленькими деревянными домиками под тесовыми замшелыми крышами, жердяными пряслами и непролазной весенней грязью. На низкой, широкой гребле между двумя озерами усталые лошади с трудом вытаскивали ноги, колеса погружались в густое месиво почти до ступиц, и вознице пришлось немало поработать кнутом, пока лошади вывезли экипаж на сухое место.
— Ну и грязища ж у вас, — добродушно сказал седок.
— По весне хватает, — согласился провожатый.
За греблей начиналась широкая Черниговская улица. Дома тут были побогаче, с большими окнами, узорчатыми наличниками и парадными дверьми под железными козырьками. Дома уже не жались друг к другу, а стояли просторно, и за ними тихо плескались отцветающие сады, отделенные от улицы добротными заборами из вершковых досок, зажатых толстенными дубовыми шулами.
Миновали просторную площадь с двумя рядами неуклюжих каменных лавок и древними красивыми церквами, спустились под гору и наконец остановились возле длинного деревянного дома со множеством окон, смотревших на две улицы.
— Вот здеся, значить, Ляксандра Иванович и помещаются, — объявил старичок, ссаживаясь с пролетки.
— Об этом, пожалуй, догадаться не в труд, — весело ответил седок прислушиваясь. Из открытых окон доносились звуки рояля и зычный бас певца, исполнявшего арию Сусанина. — Голос-то, голос каков! — На подвижном лице приезжего изобразился полный и неподдельный восторг.
— Кажись, Петька-печник старается, — предположил старичок.
— Ай да Петька, ай да молодец!
Возница снял с пролетки пузатый кожаный чемодан и измазанный красками ящик из тех, которым пользуются живописцы, и остановился в нерешительности, не зная, что дальше делать с вещами.
— Занеси во двор, — попросил приезжий. — Да только тихо, чтоб не помешать певцу… А сам езжай с богом… Я погожу.
— Да и мне, добрый человек, пора восвояси, — сказал старичок.
— Конечно, конечно… — Приезжий порылся в кармане, отыскивая рублевую монету. — Вот за услугу… Не откажи принять…
Он прошел на большой, поросший травой двор, тихонько расположился на скамейке под кустом пахучей сирени и, дождавшись, когда смолк последний звук рояля, шумно захлопал в ладони.
— Брависсимо! Брависсимо!
В окне показалась кряжистая фигура хозяина дома, лохматая голова и загорелое докрасна лицо с длинными усами запорожца.
— Батюшки светы! — Хозяин всплеснул руками. — Кого я вижу! Илья Ефимович! Вот удружил… Вот обрадовал…
Через минуту они уже обнимались и, войдя в раж, хлопали друг друга по плечам: гость изо всех, впрочем, небольших сил, хозяин — осторожно, как бы не пересолить и не сделать гостю больно.
— Это, брат, Репин, знаменитый на всю Россию художник. — Рубец представил гостя стоявшему в стороне молодому певцу.
Илья Ефимович поморщился.
— Не люблю громких фраз, Александр Иванович!.. А с юношей с превеликим удовольствием познакомлюсь… Здравствуй, казак! — Он протянул руку. — Репин.
— Левачек Петро, — пробасил «казак».
— Ну и голосище ж у тебя, Петро, как у протодиакона.
— Бог не обидел… — согласился Рубец. — Роль Сусанина с ним разучиваем… Задумал я, Илья Ефимович, нашими малыми силами «Жизнь за царя» на местной сцене поставить.
— Вот как? Похвально! — живо отозвался Репин. — Только почему ж «малыми силами»? — Он посмотрел на Петра. — С таким басом хоть в Петербург на сцену иди!
— А я, сказать по правде, и собираюсь его в Петербургскую консерваторию устроить… По осени поедем, так, Петро?
— Это, как вы решите, Александр Иванович. Я-то с полным удовольствием.
— Простите, я помешал вашим занятиям… — Репин спохватился, и смущенная улыбка осветила его виноватое лицо. — Вы продолжайте, будто меня и не существует.
— Как можно! Такие гости нас жалуют не столь часто, — воскликнул Рубец.
— Нет, нет, обязательно продолжайте. Я послушаю.
— Ну что ж… Ежели такая твоя воля… Мы недолго. А ну-ка повтори, — сказал он Петру.
Большая комната сразу стала как бы теснее. Захотелось на простор, куда-нибудь на Волгу, под высокое небо. Казалось, только там и можно почувствовать всю силу этого голоса.
— Как хорош!.. — пробормотал Репин. — Орфей!
Несколько минут он пристально всматривался в лицо певца, а затем машинально, не совладев с собою, потянулся за листом бумаги. Почти не отрывая карандаша, он сразу же схватил самое главное — простодушие и радость человека, впервые прикоснувшегося к большому искусству.
Рубец искоса поглядывал на гостя, понимающе перемигивался с «Орфеем» и почти без передышки начинал новый аккомпанемент: «Пускай рисует».
— Однако я вас совсем замучил, — спохватился Репин, устало опускаясь на стул. — Простите великодушно.
— Судя по твоему виду, замучился ты сам, — рассмеялся Рубец. — А ну-ка показывай, что получилось!.. О, живо, очень живо схвачен. Великолепно, Репин!.. Смотри, Петро, каков ты есть на самом деле. Вся душа твоя тут обнажена.
Через раскрытые окна донесся первый удар колокола.