Один за двоих
Шрифт:
Не знаю, что на меня вдруг находит, но я вскакиваю с дивана и занимаю кресло, будто чужой трон. Руки удобно устраиваются на широких подлокотниках, сидеть немного неловко, наверное, из-за неудобной спинки, которая заставляет держать спину прямой. Кресло плавно покачивается вперед-назад, вид с этого места непривычен мне: отлично просматривается вся гостиная, холл и даже угол столовой. Это место настоящего хозяина особняка. Но ты, конечно, не обидишься, что я ненадолго занял твое место.
Яркое, детское ликование охватывает все мое существо от предвкушения встречи, за которой не последует неизбежное расставание. Будто все страшное и горькое произошло не с нами и не имеет к нам
Воспоминания, еще довольно четкие и болезненные, начинают мутнеть, будто пейзаж за запотевшим окном. Я забываю, как поднимался в ледяное черное небо «Шершень», увозящий Эльви Крайер и спасенного ею генерала Форку. Забываю полное мертвецов капище Нарголлы, ледяные пики Нар-Крид и идущих за моей кровью морфоидов. Забываю, как, тоненько всхлипнув, Танюшка упала на грязный пол землянки. Как меня оторвали от бесчувственного Шику и погрузили носилки с мальчиком в санитарный вертолет разведуправления. Жаркая пустыня и снежные вершины, дружба и предательство — все осталось немыслимо далеко, в мире живых. А я покачиваюсь в кресле, тихо млея от уюта и тепла.
Но где же ты? Пора бы тебе проснуться. Я встаю и не спеша поднимаюсь по лестнице, с наслаждением касаясь ладонью полированных перил. У двери в твою спальню на миг замираю, как в детстве: не помешаю ли?
— Корд.
Дверь скрипит, я вхожу и изумленно озираюсь. Комната выглядит странно: чисто прибранная и нежилая. Сняты портьеры и постельное белье с кровати. На письменном столе тонкий слой пыли.
— Корд, где ты? Что за шутки?
Мой голос разносится эхом. Нехорошее подозрение закрадывается в душу. Я кидаюсь к двери в душ, распахиваю и, обнаружив пустое помещение, бегу дальше. Моя комната, спальня родителей, комната экономки и чулан. Я распахиваю даже шкафы. Тебя нигде нет.
— Коооооорд!
Руки трясутся, когда я пытаюсь справиться с балконной перегородкой. Стекла дребезжат от резкого рывка. Капли дождя в лицо, я беспомощно оглядываюсь, но и тут пусто.
— Брат, — кричу я, — не играй со мной! Я знаю, что ты не можешь отсюда уйти!
Уйти, — ти, — ти — повторяет эхо. В отчаянии я хлопаю дверью так, что осколки, звеня, осыпаются на пол. Упираясь руками в пустую раму, тяжело дышу, пытаясь справиться с чернотой, наползающей изнутри, из самой подсердечной глубины. В оставшихся кусках стекла я вижу твое отражение… мое собственное отражение! Я больше не могу с этим бороться: срываю портьеру, под ноги подворачивается пуфик для ног — швыряю его в зияющую дыру окна. Крушу и ломаю все, что только попадает мне под руку: посуду, картины, вазы; в своей комнате срываю и топчу ногами макеты самолетов. Дом больше не кажется мне уютным и теплым убежищем, куда я так стремился, устав от невзгод. Пустой он мне не нужен. Он стал моей могилой!
— Неужели ты спасся, Корд?
— Не обманывай себя, Дан. Конечно же, нет.
— Но почему я тебя вижу?
— Наверное, потому что хотел меня увидеть.
Ты был здесь, потому что я верил в тебя.
— Бедный мальчик!
— Не веришь мне?
— Видимо, травма оказалась серьезнее, чем мы думали.
— Думаешь, я клиент психиатра?
— Ты построил замок на песке, Дан.
Ты был здесь, пока я верил в тебя.
В изумлении гляжу на саднящие ладони. Руки и все, чего ими касался: стены, покрывала — в крови. Медленно трезвею, безразличие и усталость завладевают мной. Спускаюсь в гостиную, а там снова сумерки и холод, в раскрытые окна хлещет дождь. На подгибающихся ногах тащусь к креслу, почти падаю на семейный трон. Все равно теперь, кроме меня, его некому занять. Я тут один.
Прости, Корд, я выдумал тебя, потому что очень скучаю.
Просыпаюсь от назойливого механического писка. Веки поднимаю с таким трудом, словно это бетонные плиты. Надо мной серый в разводах потолок. Бело-голубые галогенные лампы кружатся, двоятся и троятся в глазах и вообще ведут себя странно. Некоторое время наблюдаю за их причудливым танцем, ибо ничего бессмысленнее в жизни не видел. Замечаю даже определенную закономерность движений: три круга влево, потом четыре вправо и странное дрожание на месте… Скорость вращения нарастает, я устаю, будто вручную разгрузил вагон угля, и закрываю глаза.
Во второй раз просыпаюсь от неприятного ощущения ледяных мурашек, бегущих от пальцев вверх, к сердцу. Так бывает, если отлежишь руку или ногу. Только я, видимо, отлежал все тело. Пытаюсь пошевелить пальцами правой руки, но совершенно их не чувствую, ни правой руки, ни левой. Такое ощущение, что кроме мозга, от меня ничего не осталось. Нет, еще что-то трепещет в груди от нахлынувшего страха. Я не могу даже открыть глаз и с радостью чувствую, что теряю сознание.
На третий раз все происходит совсем по-другому. Сквозь сон чувствую чей-то пристальный взгляд. Кто-то буквально пожирает меня глазами, оставляя на коже ожоги. Такое посягательство на мое личное пространство отчего-то возмущает меня. Настолько, что я открываю глаза. Надо мной все тот же потолок с лампами, правда, сейчас они смирно висят там, где прикручены. Попытка повернуть голову терпит неудачу по непонятной причине. Что-то мешает мне сделать это, хотя на сей раз в глазах не двоится, и я чувствую себя полным сил.
— Джон, он очнулся, — слышу приглушенный голос, кто-то наклоняется надо мной, закрывая яркий свет. Женское лицо в первый миг кажется невероятно уродливым: толстые щеки и ноздри, сильно накрашенные тушью глаза и густые сросшиеся брови, из-под медицинской шапочки вылезает на лоб светлая челка.
Женщина светит мне в глаза фонариком, зачем-то ощупывает лицо и отходит. Я снова пытаюсь повернуть голову, чтобы увидеть хоть что-то кроме этих проклятых ламп.
— Не двигайтесь, Райт, — звучит мужской голос, такой приторно-ласковый, что сводит скулы, — иначе катетер повредит вам носоглотку.
Я послушно замираю, прислушиваясь к ощущениям. Все тело ноет от долгого отдыха, попытка глубоко вдохнуть вызвала резкую боль, но в целом вполне терпимо. Я в любом случае не умираю, а значит надо по возможности установить с врачами контакт и выяснить, где меня держат.
Пытаюсь разомкнуть пересохшие губы, они тут же трескаются.
— Пить, — слово вырвалось помимо воли, я хотел спросить о чем-то, но есть вещи, которые неизменны для всех больных.
— Нельзя, — участливо говорит доктор Джон, склоняясь ко мне, так что прямо перед глазами оказывается большой блестящий нос и серые глаза с белесыми ресницами, — жидкость поступает в организм в достаточном количестве, а пить после полостной операции абсолютно противопоказано.
Его голова исчезает из поля зрения, кто-то смачивает мне рот влажной губкой. Капли вожделенной влаги проникают между губ. Потом становится тихо, слышно лишь, как пищит реанимационный комплекс. Да еще за дверью кто-то переговаривается вполголоса.
— …да, пришел в сознание. Состояние стабильно тяжелое, но в любой момент возможно ухудшение. Нет, это исключено, только наблюдение…
Услышанный разговор подтверждает мои самые худшие подозрения. Скашиваю глаза, и подозрения превращаются в уверенность: на узком окне решетка. Значит я в Гурверсте, на тюремной госпитальной базе.