Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов
Шрифт:
Однажды Авербах решил познакомиться со студенткой, учившейся на соседнем со мной курсе. Причем представился не режиссером (это было бы слишком просто), а старым морским волком. Он утверждал, что только что с корабля и через день опять уходит в плавание. Барышня (любимое Авербахом слово) едва сдерживала себя, чтобы не спросить о том, что он сейчас снимает.
Так – играя то в одно, то в другое, а то и просто в карты – Авербах отдыхал от кинематографа. Впрочем, самой большой радостью он называл возможность прийти домой, растянуться на диване, включить торшер – и читать.
Читал Авербах постоянно. Причем явно опережал в этом друзей. Едва ли не одним из первых оценил Фридриха Горенштейна [103] . Восхищался его романом «Псалом». О спорах писателя с Достоевским говорил так:
– Я прямо вижу, как он – клок за клоком – сдирает с Достоевского бороду.
Так отец и их общий приятель Фридрих Скаковский услышали о Горенштейне. А вот о таком явлении, как Бродский, от Авербаха узнали отец и я. Случилось это во время разговора в его машине. Уже не помню, куда мы ехали, но один момент запечатлелся точно. Могу даже назвать место, где «Жигули» остановились на зеленый свет. Это был угол Садовой и Ракова. Тут-то он и сказал, что получил на несколько дней том машинописного собрания сочинений Бродского. Мы вяло поинтересовались: «Ну как?», а он сказал, что это великий поэт.
103
Горенштейн Ф. Н. (1932–2002) – писатель, сценарист, драматург, автор романов «Псалом», «Место», сценариев фильмов «Солярис», «Раба любви». Жил в Москве, с 1980 г. – в Германии.
Никогда прежде я такого о Бродском не слышал. О суде и ссылке разговоры доходили, но чтобы кто-то называл его великим! Да и вообще, о современниках в таком тоне не говорят. Вот если бы он жил в начале двадцатого, а еще лучше – в девятнадцатом веке, то это бы никого не удивило.
Одно время Авербах был увлечен Анатолием Кимом [104] . Всем советовал читать его «Луковое поле». Утверждал, что это очень хорошо написано: «Может, два-три лишних слова на страницу есть, но не больше».
104
Ким А. А. (род. 1939) – прозаик, автор романов «Белка», «Отец-лес», «Сбор грибов под музыку Баха» и др. Живет в Москве.
Или он говорил о том, как оказался в гостях, где весь вечер стол «держал» Радзинский [105] . Тогда это был не человек из телевизора, а только известный драматург. Впрочем, его экранное будущее Авербах угадал. «Эдик – гениальный рассказчик», – таковы точные его слова.
Следует упомянуть о внешнем облике. Тут тоже чувствовалась режиссура. Вспомним вечную сумку на плече, в которой якобы ничего не было (запись от 14.10.86). Не забудем трубку и модные свитера. Конечно, этот имидж создал он сам, но тут была предыстория.
105
Радзинский Э. С. (род. 1936) – драматург, сценарист, телеведущий, автор пьес, известных по постановкам А. Эфроса и Г. Товстоногова. Живет в Москве.
Представьте его отца, Александра Леоновича [106] , выпускника коммерческого училища, сына председателя Рыбинской еврейской общины, чья жизнь кардинально меняется. Он приезжает в Ленинград, женится на актрисе Тамаре Глебовой [107] и знакомится с приятелями ее сестры – художницы Татьяны [108] . Вот вся компания на картине «Дом в разрезе», написанной Глебовой и Алисой Порет [109] . Тут и Филонов, и Хармс, и Олейников, и Юдина… А это сам Александр Леонович. В уютном халате – совсем по-домашнему – он сидит во главе стола [110] .
106
Авербах А. Л. (1896–1966) – отец И. Авербаха. Сын богатого волжского судовладельца из Рыбинска. Знал языки, классическую литературу, играл на разных музыкальных инструментах. Окончил экономический факультет Ленинградского технологического института, инженер, работал на руководящих должностях. В юности играл в любительских спектаклях, затем пробовал себя в качестве актера на сцене Большого драматического театра в Ленинграде. Вторым браком женат на К. В. Куракиной (см. примеч. 6 на с. 59).
107
Глебова Т. А. (1894–1944) – актриса, танцовщица и теоретик свободного танца. В молодости брала уроки у Айседоры Дункан. Вторым браком была замужем за А. Авербахом.
108
Глебова Т. Н. (1900–1985) – художница, ученица П. Филонова, жена и соратник В. Стерлигова. В 1925 г. обратилась к Филонову с просьбой принять ее в ученицы, в следующем году начала работать под его руководством. В 1927 г. вместе с коллективом «Мастеров аналитического искусства» оформляла Дом печати, а в 1932 г. участвовала в работе над иллюстрациями к «Калевале». Сотрудничала с детскими журналами «Чиж» и «Еж». В 1927–1933 гг. жила в родительском доме своей приятельницы художницы А. Порет на Международном (Московском) проспекте в Ленинграде – одном из важнейших адресов творческих встреч этого времени.
109
Порет А. И. (1902–1984) – художница, ученица К. Петрова-Водкина и Филонова. С 1926 года – член-учредитель объединения «Круг художников». Участвовала в коллективных акциях филоновцев – в том числе в работе над иллюстрациями к «Калевале» (М.; Л., 1932). Сотрудничала с детскими журналами «Чиж» и «Еж».
110
На полотне «Дом в разрезе», созданом Т. Глебовой и А. Порет в 1931 г., изображен дом невдалеке от ленинградской Сенной площади. «„Разрез“ нашего дома, – писал Филонов, – …представляет чуть ли не все квартиры… дома и характеристику их жильцов, живущих как в норах». «Разрезан» был не только дом на картине, но и сам холст – он был обнаружен в виде трех фрагментов (четвертый в нижней части оказался утрачен). В настоящее время хранится в Ярославском художественном музее.
Всякий, кто писал об Авербахе-режиссере, непременно упоминал о его принадлежности к петербургской культуре. Остается уточнить, что речь не обо всей культуре, а об одной ее ветви. Прежде всего – через отца и его окружение – он чувствовал причастность к тому искусству, которое творили гости и обитатели «Дома в разрезе».
Еще на таллиннских курсах Илья Александрович удивлял друзей любовью к раннему Заболоцкому и поэзии обэриутов. Никто из его сверстников-медиков этого не знал, а он наизусть читал Хармса, Введенского, «Столбцы».
Можно считать, что его трубка, свитера и сумка – наследники по прямой хармсовского котелка и монокля, серой мягкой шляпы и кашне Шостаковича, тонкой кизиловой трости юного Козинцева. Окажись Авербах рядом с ними, он выглядел бы как «свой». Не только потому, что это тот же уровень, но из-за того, что тут была игра.
Случалось, Илья Александрович ничего не изображал. Тогда он говорил очень серьезно – словно не окружающим, а себе.
– Человек, увидевший, что может возникнуть из пучка света, – как-то сказал он, – навсегда заболевает этим искусством.
Или, к примеру, укорял отца и Фреда Скаковского:
– Как вы можете так несерьезно говорить о кино!
Вот мы и перешли к немного другому Авербаху. К человеку, удивлявшему не столько позой и жестом, сколько поступками. Вернее, внутренним соответствием того и другого.
В дневнике есть два подтверждающих это примера – в первом случае он защищает приятеля, а во втором себя. Буквально вскипает от того, что человека помещают в рамки – и заранее определяют его роль.
Несправедливо, когда тебя считают врачом – и только врачом (запись от 6.3.86). Столь же обидно, когда ты – режиссер, но этого оказывается недостаточно для того, чтобы покупать хорошие книги (запись от 14.4.86).
Отсюда и доходящая до мании щепетильность. В конечном счете, речь о том, что имел в виду Арсений Тарковский, сказавший, что «точная рифма – это моральная категория». Мол, если речь о чем-то важном, то изволь не рифмовать кровь с любовью. Или, к примеру, не ложись на диван, положив ноги на подушку.
Так делала героиня спектакля ленинградского театра Комедии по отцовской пьесе «Акселераты» [111] . Правда, происходило это ближе ко второму действию. Поэтому поначалу Авербах был настроен благодушно. Сидя рядом с автором, с интересом смотрел, часто смеялся. Как вдруг такое! Это было все равно что неправильное ударение в слове «творог».
111
В октябре 1982 г. Л. Лемке поставил «Акселератов» в ленинградском Театре комедии.
С этими ударениями – особая история. Тут его вообще ничего не сдерживало. Русский язык он защищал так же, как белый офицер свой плацдарм. Или как белый офицер – родную речь.
Словом – повторим еще раз! – «неточная рифма – это моральная категория». Как и неправильная мизансцена, сомнительный поступок, ошибка произношения. Сталкиваясь с чем-то подобным, Илья Александрович сразу взрывался.
Все, что строго запрещалось его друзьям и знакомым, разрешалось героям его фильмов. Нет, в слове «творог» они ставили правильное ударение, но нормативности сопротивлялись. Скандалили, некрасиво размазывали слезы по лицу. Если бы кто-то положил ноги на подушку, то это бы соответствовало температуре кадра.