Одиночество с раскатистым «р»
Шрифт:
Мы еще не успели освоиться друг с другом, как уже был подан чай и пирожные. Женщины следовали этикету, оживленно общались. Пока Морис их не выставил, бросив на них усталый взгляд. Оставьте уже нас одних. Они закрыли дверь и забормотали на заднем плане, слышимые, но невидимые. Морис поставил что-то французское, заглушая их голоса.
Женское царство и смуглый юноша, как это совместить. Болтливые амазонки и лыжник-вундеркинд, я ничего не могла понять. Непонятен был даже язык, на котором они изъяснялись. Ну и ладно. Морис сидел рядом со мной, страшно притягательный. С его загадочностью я могла сжиться, лишь бы он был рядом и смотрел на меня.
Он смотрел на меня с робостью, теплотой и печалью, но взгляд его не искал утешения. В его сдержанности были достоинство –
Я помню только поцелуй и то, как мне вдруг стало ужасно жарко. Странные, перетекающие друг в друга состояния. Искристые. В какой-то момент музыка прекратилась, раздался стук в дверь. Конец. Уши у меня горели. Я испуганно пробормотала, что мне надо идти.
Морис спокойно помог мне надеть пальто. Где же шапка? Я сунула ее в карман пальто. Женщины помахали мне, я шагнула на лестницу, Морис вышел со мной. Снаружи мы поцеловались на прощание, я увидела сияние в его глазах. До скорого!
Я пришла домой с ледяными руками и ликующим сердцем.
Мы увиделись снова. Я знала дорогу к нему, дом, дверь квартиры. Могучих женщин. Правда, на этот раз поздоровалась со мной только сестра. И вежливо исчезла. Мы пили чай. За чаем его вдруг прорвало, он начал рассказывать о себе. Отца нет давно. Даже на фотографиях. Они часто переезжают. Он учится в частных школах, то там, то здесь. Каникулы проводит в горах. «Больше всего я люблю кататься на лыжах, это меня успокаивает». Морис! По-немецки он говорит как иностранец, слегка в нос. «Лучше всего я говорю на французском и на фламандском, на моем родном языке». Теперь я понимаю, что эти пламенно рыжие женщины родом из Фландрии, эти белокожие крючконосые защитницы знаются с морскими ветрами. Или же защитник – он, хрупкий брюнет. Молчаливый, быстрый, романтичный, как все не от мира сего. И тут он прошептал мне секретное слово прямо в губы, и после этого слова рот стал искать рот, и все было хорошо, сладко, неистово.
Мы выпали из времени. Тепло сплавляло нас вместе. Как во сне мы исследовали кожу, запах, вкус, нашу схожесть. Да, мы были похожи, темноволосые одиночки. Я легко могла сойти за его сестру. Что эта рыжая делает рядом с ним.
Пробуждение причиняло боль. Звуки за дверью, свет в комнате, остывший чай. Я бы еще его о многом спросила, рот в рот. Он легко прикасался к вырезу моего свитера.
До скорого!
Когда мы встретились, на мне был темно-зеленый шарф. Я знала, что этот раз – последний, надолго. Мои каникулы заканчивались, Морис еще мог остаться, счастливчик.
Изменился ли он? Он казался более жизнерадостным, с большим интересом смотрел на мир. Его взгляд, прежде словно прикрытый пеленой, был ясен и бодр.
Кареглазый, сказала я нежно. «Морис, малыш, chou-chou». Он щелкнул выключателем лампы и поцеловал меня.
Мы представляли нас вместе. На пляже, на мотороллере, в хижине в горах. Без родителей, одних. Мы фантазировали, пока время не вышло.
«Теперь, когда мы узнали друг друга…», – прошептал он.
«Скучай по мне, тогда мы друг друга не упустим», – прошептала я. Мне хотелось выть.
Его поцелуй на вкус был фиалковым, как фиалка, или я это выдумала. Там, на перекрестке, где расходились наши дороги, холодным февральским вечером.
Он долго рылся в кармане куртки и достал крошечную деревянную фигурку: «Это тебе».
У фигурки сгибались руки и ноги, ловкие и подвижные, хороший талисман.
А я обмотала шею Мориса своим темно-зеленым шарфом. «Пусть он развевается на ветру!»
Я увидела его еще раз, в следующем году. Мы не переписывались, полагались на власть момента, живительную силу поцелуев. И снова он казался робким, благородно сдержанным. «Мы ведь знаем друг друга, Морис!». Он с облегчением кивнул.
Я хотела разбудить его поцелуем, нежной властностью. И почувствовала, как сильно он этого хочет. Но вмешались обстоятельства. Машап и Клэр (сестра) как
Мы жадно льнули друг к другу, но близости не получалось, вкус поцелуев был другим. Может, мы забыли волшебное слово. Грусть заполнила меня, и, словно почувствовав то же самое, Морис, утешая, погладил меня по голове. Мы не знали, как быть. И никто не мог нам помочь. «До скорого!», уговаривали мы друг друга. Но этого не случилось.
Красная шапка исчезла. Никто в деревне не знал, почему это семейство так поспешно уехало. И не приезжало ни в будущем году, ни через год. Слухи были путанными и противоречивыми. Верить им было нельзя. Морис так и исчез. Я скучала по нему страшно. И, наконец, сдалась.
Потом, много лет спустя случайно обнаружился след. Я стояла в магазине ковров, погруженная в созерцание узоров и красок. Никакой белизны, зато все оттенки красного, от марены до самого приглушенного матового. Да еще бордюр в цвет пророка Мухаммеда, зеленый, невероятно. Как долго я там стояла, знает разве что хозяин лавки, который наконец деликатно обратился ко мне и стал показывать другие свои сокровища. Коврики номадов с сарацинским орнаментом, с абстрактными изображениями животных, людей и растений, анатолийские молитвенные коврики, ковры с чарующим меандром по кайме. Я смотрела и дивилась. Он предложил мне чаю, и мы разговорились. Оказалось, что он очень долго торговал тканями, в Антверпене. Он и сейчас еще не совсем забросил это дело, хотя главная его страсть – ковры. «Ну конечно», – сказала я и вдруг спросила: «А не встречали ли вы в Антверпене Мориса Мертенса?» Он оторопел. «Вы имеете в виду сына Адриена Мертенса?». Я ответила, что об отце я ничего не знаю, но Мориса, прирожденного горнолыжника, знавала, правда, это было давно. И хозяин лавки задумчиво протянул: «Это, должно быть, он». Я почувствовала, как кровь ударила мне в голову. Красный цвет шапки застил цвета ковров. Морис. «Ну…, – продолжил он, – с Адриеном Мертенсом я был знаком, но не близко, богатый торговец, занимался текстилем, много ездил в Индию. Он уже умер». «А сын?». «Морис, вы говорите, ну да, Морис, похож на отца, но без его талантов. Всерьез делом не занимался… Деньги были, мать из благородных, полагаю. Одним словом, стимула для работы никакого. Тканями всерьез не интересовался, его считали нелюдимым… Заядлый яхтсмен, как говорят. И живет после смерти матери очень уединенно». У меня комок встал в горле. Не то, чтобы я рисовала себе Мориса блистательным отцом семейства, главой фирмы, путешественником, исколесившим весь мир, или великим изобретателем. Но его страстность, его пыл, почему они бесплодно угасли?
Хозяин лавки налил мне чаю и положил на блюдце печенье. «Отцы и сыновья, знаете, как это бывает, то хорошо, то не очень».
В мимолетном порыве я задумалась, а не поехать ли мне тотчас же в Антверпен вместо столь желанной для меня Анатолии.
Но взгляд хозяина отрезвил меня.
«Да, видите эти два треугольника? Они образуют звезду… И ступенчатые фигуры вон там, красиво, правда?»
Еще бы не красиво. Чистота цвета и формы, сотканная неправильность, это было красиво. И то, как части складывались в целое, без строгого плана, было потрясающе красиво. «Чудо», – подтвердила я вслух. Он кивнул.
В мареновом счастье я попрощалась с тем другим, оставшимся далеко в прошлом, счастьем в лыжной шапочке и с носившим ее Морисом.
Не меандры ли выписывал он на снегу? Белые, нестерпимо белые. И так быстро.
Марья
Как будто у нее пять рук – так проворна. Обед стряпала в мгновение ока. Фаршированные яйца с анчоусами и рубленной петрушкой, спагетти с грибным соусом, апельсиновый щербет. Сковородки летали, но без грохота. Ножички рубили зелень, коренья, бекон, она при этом пела. Напевала она и когда мыла посуду, завязывала шнурки, когда вязала, чинила одежду, полировала зеркала. Напевала, когда играло радио, чисто. Пела в лесу.