Одиночество вещей

Козлов Юрий Вильямович

Дяде Пете следовало поменять в присказке Наполеона и Гитлера на блистательных сельских хозяев. «Только трёх создала природа: Плиния Младшего, Энгельгардта и меня!» Но он упрямо не желал отрекаться от душегубов. Линц снисходительно хмыкнул, когда Леон напомнил ему, трезвому, его же пьяные слова.

Вчера, когда дядя Петя, старшой, Сам и лысый выхлебали бидон браги и приступили к малопонятной Леону операции по разделению клея БФ на спирт и смолу, Леон высказал дяде куда более суровое суждение: «Миллионы алкашей создала в России советская власть. И ты — худший из них!» После чего, хлопнув

дверью, ушёл на озеро.

И вот сейчас в крышу забивали сразу тысячу гвоздей. Неужто привезли железо и протрезвевшие дядя Петя, старшой, лысый и Сам принялись с утра пораньше за работу?

Леон выглянул в окно и решил, что сходит с ума.

Над лесополем, где чернобыльский волк прихватил гуся и чуть было не прихватил Леона, висел, разгоняя винтом воздух, склоняя приозёрную ольху и иву, белый вертолёт с красной надписью «Antenn-2» на хвосте, с выставившимися из окон, слепяще вспыхивающими на солнце объективами видеокамер.

Покрутившись в воздухе, вертолёт опустился на поле. Из него вышли люди, двинулись прямо к дому. Ветер донёс до Леона русскую, но главным образом французскую речь.

У шатающегося со сна, едва продравшего глаза Леона возникло естественное для русского человека в подобной ситуации желание: убежать, спрятаться, объявиться на свет Божий, когда проклятущие уберутся на поганом своём вертолёте.

Но было поздно.

Уже стучали в дверь.

Наскоро ополоснувшись последними (а как же иначе!) каплями из рукомойника, набросив на плечи рубашку, Леон приблизился к двери. Сказать, что он был не рад бесцеремонным гостям — было всё равно что ничего не сказать.

— Пётр Иваныч! — сочился сквозь дверь недружественный, однако в вежливой, как горькая таблетка в сладкой глазури, оболочке голос. — Открывай, покажи своё фермерское хозяйство тележурналистам из Франции. Что ж ты, едрит твою, меня позоришь, я им, что ты в четыре на ногах, лучший фермер, а ты… Никак, спишь?

Как назло, заклинило крючок. Леон и так и эдак его дрожащей рукой, а он ни туда ни сюда.

Леон схватил со стола молоток, выбил крючок, саданул плечом в забухшую после ночного тумана дверь.

Лишь тогда она открылась.

Тут же в лицо ему застрекотали, как сверчки, видеокамеры.

— Я понимаю, — вдруг со злобой проговорил Леон совсем не то, что собирался, — вы считаете, что прилетели к дикарям, как в Папуа или Новую Гвинею. Прошу вас, однако, иметь в виду, что вы находитесь на территории частного земельного владения, на пороге частного жилища!

Стреляющая глазками девка в обрезанных выше колен мохрящихся джинсах, в пёстром пиратском платке на островерхой башке замерла с разинутым ртом, посмотрела на определённо советского — в шляпе и в пиджаке, несмотря на жару, — попахивающего потом и перегаром дядю.

— Переводи, Оленька, — сощурился на Леона советский, — пусть знают, что наша молодёжь выбирает не пепси, а достоинство и правосознание. — Ржаво, как и положено наутро после пьянки, прокашлялся. — А вот это не переводи. Не пизди, парень! Это колхозная земля, я председатель колхоза, никто Петьке, кстати, кто он тебе?.. землю в частное владение не передавал. В аренду — да, и то ещё надо утвердить на общем собрании. Где он?

Французские лица вытянулись. Уже опущенная в сумку и полуизвлечённая рука то ли с пачкой жевательной резинки, то ли с конфетой вторично нырнула в сумку. К пачке жевательной резинки (или конфетке) добавились шариковая ручка и брелок. Француз дружелюбно похлопал Леона по плечу, хищно осмотрелся. Его весьма заинтересовал подвальный пруд. Дядя Петя вчера зачем-то покидал туда обувь. Пара кирзовых сапог, чудовищные чёрные лыжные ботинки плавали в пруду. На сапоге трепетала зобом немалых размеров жаба.

Второй француз сунулся было из патио в комнату. Но не посмел. Взявшись за ручку, поинтересовался, можно ли.

— Зачем? — поморщился Леон.

— Слушай, парень, — с какой-то даже симпатией посмотрел на Леона председатель, — чего ты залупаешься? Существует местная власть в лице Куньинского райисполкома Она ведает арендой и арендаторами. Предрайисполкома у нас нынче бывший дворник, борец за права человека из сумасшедшего дома. Написал статью, что Куньинский район — исконная эстонская земля, должен немедленно отойти Эстонии, тогда, мол, будет порядок. Спит и видит, как бы наладить отправку во Францию раков. Раки у нас ещё кое-где сохранились. Эти ребята обещали ему помочь, подарили магнитофон. Он распорядился, что они могут снимать что хотят, где хотят и сколько хотят. В районе самый приличный арендатор Петька. Смотри проще. Какое тебе дело, что они там наснимают? Мне и то плевать! Один хрен, не увидим. Где он?

Француз открыл дверь в дом. Леон не был в доме со вчерашнего утра. Мух за это время прибавилось. Они размножались в геометрической прогрессии. Чёрный рой ударил французу в лицо.

— О! — опешил француз, направил видеокамеру на самое мушное место — буфет, потом на зияющие внутренности искалеченного шаровой молнией телевизора.

На пороге патио появилась ещё одна женщина. Видимо, она задержалась в вертолёте. Эта была без видеокамеры, но очень решительная. «Начальница», — догадался Леон. Он наклонилась к переводчице, что-то спросила.

— Интересуется, где туалет, — бестрепетно возвестила дурища-переводчица.

— Не нашла? — Председатель вытащил из кармана платок, промокнул сытую, спрятавшуюся в воротнике рубашки шею. Вокруг неё так и вились комары.

— Рядом со свинарником, — сказал Леон. — Только с туалетной бумагой напряжёнка. Пусть под ноги смотрит, там доски гнилые.

— Оленька, сделай милость, — смачно пришлёпнул на шее очередного комара председатель, — отведи её куда-нибудь.

Дамы вышли.

Француз снимал переполошившихся от такого количества гостей ласточек.

— Нор-маль-но! — произнёс по слогам француз, опять похлопал председателя по плечу.

— Где хозяин? — хмуро спросил председатель, едва удержавшись, чтобы не съездить дружелюбному французу по руке.

— В Кунью поехал, — сказал Леон.

— Зачем?

— Звонить на завод насчёт трактора, — Леону и самому сделалось смешно.

— В воскресенье? — охотно разделил его веселье председатель.

— К бабе. Баба у него в Кунье на хлебозаводе.

— Не верю. Как Станиславский. Запил? — В голосе председателя было больше любопытства, нежели негодования.