ОДИНОЧКА: НЕСЛОМЛЕННЫЙ
Шрифт:
«От, паршивец! – воскликнул дед Трубка, с любопытством разглядывая пострадавший палец, вертя его перед глазами так и этак, отмечая для себя как из прокушенной задубелой кожи выступают капельки крови. Потом осуждающе покачал головой и произнёс со вздохом: «Ну, чисто дьяволёнок». – В его голосе мелькнули уважительные нотки.
В своём дворе Васёк сразу забрался в кадушку с дождевой водой; отмокая, просидел в ней целый день, дожидаясь, когда утихнет горящая боль в заднице, которая покрылась волдырями, став алой под цвета пионерского галстука.
Дед Трубка в тот день хоть и отчаянно подрался с Васёкой, немилосердно отхлестав его крапивой, матери всё же не наябедничал про кражу яблок и не пожаловался, что её сорванец едва не откусил ему палец. За что уже спасибо.
…
Васёк видел, как по его крупному туловищу пробегала мелкая дрожь от возбуждения. Потом оно напряглось, что однозначно говорило о том, что не знавший ни страху, ни жалости зверь готовится к прыжку. Слуха парня коснулся звук царапающих когтей о камень. Единственное оружие, которое сейчас при нём находилось, была сапёрная лопатка. Васёк медленно протянул к лопатке руку, нащупал её тёплый, отполированный множеством рук черенок. Затем крепко сжал пальцы, настолько крепко, что сразу же почувствовал, как они немеют. Парень явственно уловил зловонный запах, исходивший из оскаленной волчьей пасти.
Они смотрели в глаза друг другу, человек и зверь. В какой-то миг Василию показалось, что разинутая пасть, окаймлённая чёрной слюнявой кожицей, приблизились к самому его лицу; он даже смог заглянуть внутрь, где страшно шевелился фиолетовый язык…
Глава 2
– Stehen! – разевая безобразно рот, внутри которого так же болтался фиолетовый язык, орал немецкий унтер-офицер, брызгая слюной. Он чувствовал своё превосходство над пленными советскими пограничниками и от этого ещё больше распалялся: – Russische Schweine! Russische Bastarde!
У фашиста было круглое полное лицо, чисто выбритый скуластый подбородок заметно выпирал вперёд. Его пухлые щёки, кирпично-красные от гнева, студенисто тряслись. Черты лица разъярённого без меры немца не имели ничего общего с арийским типом. Зато под тонким хрящеватым носом, словно грязное пятно прилепилась щёточка холёных усиков, аккуратно подбритых с таким расчётом, чтобы хоть отдалённо быть похожим на своего фюрера Гитлера.
Немецкий офицер долго ещё выкрикивал на своём лающем языке всевозможные ругательства, однако при этом вёл себя на удивление сдержанно: руками не размахивал и пистолетом не грозил. Неожиданно он умолк, коротко и часто дыша, раздувая ноздри. Оттого, что его габаритная фигура была туго перетянута в поясе ремнём и портупеей, пухлая грудь у него не вздымалась, а только равномерно приподнимались и опускались широкие плечи. Фашист вынул из кармана галифе белый надушенный одеколоном платок, тщательно вытер обслюнявленный рот. Затем заложил руки за спину, стал медленно прохаживаться перед горсткой солдат, с чрезмерным вниманием вглядываясь в их осунувшиеся, обросшие жёсткой щетиной грязные лица. Плотно сжатые губы его презрительно кривились, подёргивалась непроизвольно левая щека, а в нагло выпуклых глазах леденисто застыло откровенное отвращение к этим людям.
Советские пограничники в количестве шести человек, чудом уцелевшие после яростной рукопашной схватки с превосходящими силами противника, стояли молча. Прямо в лицо им дул тёплый, густо пропитанный гарью и порохом воздух, в который слабыми тонкими нотками вплетался лёгкий аромат лесных фиалок и медуницы, а так же нагретых трав, основательно втоптанных в землю сапожищами завоевателей, безжалостно взрытых гусеницами танков и бронемашин, вдавленных колёсами грузовых и легковых автомобилей. Одетые в грязные, в клочья изорванные гимнастёрки и галифе, едва прикрывавшие их смуглые жилистые телеса, тяжело раненные, безмерно уставшие за семь дней беспрерывных боёв красноармейцы, тем не менее, не выглядели потерянными и морально
Старшина Петраков, наискось прошитый автоматной очередью в туловище, истекая кровью, держался из последних сил; ноги у него всё время подгибались и он обвисал на плечах рядового Володи Кривенцева, который стоял, широко расставив ноги, чтобы самому не упасть. Голова у него была обмотана грязными окровавленными бинтами. Рядовой Коля Часовских, согнувшись и покачиваясь на нетвёрдых ногах, держался правой рукой за живот, зажимая ладонью ножевую рану. Из-под его руки, кровеня некогда белую, а сейчас густо перепачканную землёй и машинным маслом рваную майку, вниз стекали алые ручейки, напитывая гульфик и пояс галифе чёрной кровью. Младший сержант Серёга Челюстников, стоял, гордо выпятив грудь вперёд, заложив руки за спину, глядел куда-то перед собой сурово и неприступно. Пограничная фуражка с зелёным верхом, глубоко надвинутая на уши, надёжно держалась на голове с помощью ремня под подбородком. Гимнастёрка не левом его плече зияла неровным отверстием, клок был вырван осколком. Рана хоть и неглубокая, но продолжала кровоточить. Только Серёгу, это уже ни в какой мере не волновало, потому что скоро и так предстояло расстаться с жизнью.
А вот политрук Гришин, по всему видно даже в столь безвыходной ситуации чувствовал себя свободно, потому что стоял, независимо, с позёрством, отставив ногу вперёд, вызывающе сунув руки в карманы защитных галифе. По его обветренному, грязному лицу блуждала загадочная улыбка; левый глаз, сильно распухший и посиневший от удара прикладом, заплыл, не оставив для обозрения и малой щелки, а уцелевший правый, смотрел на офицера бесстрашно и с озорством. Как будто перед ним находился не фашист, а мальчишка с соседнего порядка, с которым у него предстояла драка один на один. В какой-то момент политруку надоело наблюдать за маячившей перед его единственным здоровым глазом необъятной фигурой офицера, он запрокинул обнажённую голову и, щурясь на солнце, стал смотреть в небо. Тотчас набежавший ветер, играясь и дурачась, закинул его чернявый чуб назад, ласково зашевелил отросшие волосы.
Стоявший рядом Васёк, проследив за его взглядом, тоже поднял глаза к небу. В бездонной бирюзовой вышине величественно плыли светлые облака, полдневное солнце жарко палило сверху, во всём этом ощущалось безмятежное состояние вечности природы, как будто и не было войны, и не они ещё какие-то несколько минут назад не на жизнь, а на смерть отчаянно сражались с противником. От этого несоответствия, происходившего в небе и на земле, Василию на миг показалось, что он видит сон, сейчас проснётся и всё исчезнет. И вдруг он мысленно, но это было словно в яви, разглядел в небесном просторе воздушного змея, которого они с друзьями запускали в деревне, и тотчас невольная горестная дума мигом опалила его юный мозг: «Жить бы да жить! Какой только дурак придумал эти войны?» И столько было в его внутреннем голосе горечи и печали, что у него на глазах навернулись слёзы.
Васёк вздрогнул, когда немецкий офицер заговорил по-русски, старательно выговаривая слова:
– Ну, что ж, вот мы и встретились… босота пролетарская. Жизни вам, значит, захотелось новой? Как это в вашей вонючей песне поётся: «Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем». Построили? Вы что ж, сволочи, и вправду думали, что вот так безнаказанно можете выгнать из России своих господ, и всё вам сойдёт с рук? Да-да… вы правильно поняли, я тоже русский… Только в отличие от вас холопов, я дворянин. Настоящий дворянин, моей родословной насчитывается боле пятисот лет. Мой дальний предок Борята служил ещё у самого Ивана Васильевича Грозного.