Одиночное плавание

Черкашин Николай Андреевич

–  Рагу отдай врагу, враг с горя околеет, - упражнялся Фролов в остроумии за столом - за завтраком, обедами ужином. Щи - сернокислотные… Суп а-ля гастрит…

Шут с ними, с подначками. Костя человек не гордый. Но ехидный электрик дознался, что Костина жена осталась под одной крышей с соседом-лейтенантом, и принялся изводить кока нарочно подобранными песенками.

–  «В нашем доме поселился замечательный сосед…» - мурлыкал Фролов, поглядывая на Костю, и, не допев одну, начинал другую: - «Я от солнышка сыночка родила…» «С любовью справлюсь я одна, а ты плыви за бонами…»

Марфин бледнел, уходил в кормовой отсек и там долго и тщательно вострил на электроточиле топорик для разделки мяса. За какую-нибудь

неделю он сточил его до самого обуха, чем навлек на свою голову гнев помощника командира:

–  Где я тебе в океане другой возьму?! Лом с ушами!

Самое досадное, что никто за Костю не заступался. Даже боцман - старший мичман Белохатко, которому на правах первенствующего лица в мичманской кают-компании ничего не стоило осадить остряка, хранил безразличное молчание.

Это Фролов придумал коку прозвище Марфа - зеленые щи, а когда Костя проговорился, что на флот его потянуло за длинным рублем, - дал и вовсе несносную кличку - Ландскнехт. Что такое ландскнехт - Марфин не знал, но ему хорошо было известно, что «кнехтами» зовут нерасторопных матросов, добавляя ещё при этом: «кнехт с ушами».

Выбрав время, Марфин отправился во второй отсек к замполиту. Он любил общаться с замполитом, потому что это был единственный человек на корабле, а может быть, и в целом свете, который называл Костю на «вы».

Постучал в дверцу замовской каюты:

–  Прошуршения!
– вежливо прошуршал Костя, что должно было означать «прошу разрешения».

–  Да-да. Входите. Это вы, Марфин?

–  Так точно, тарьщкапнант!
– Костя ещё со срочной службы усвоил флотскую скороговорку и щеголял ею там, где могли поверить, что он вправду бывалый моряк.
– Ршите словарик иностранных слов.

–  Словарь у доктора. Что вы хотели узнать?

–  Что такое ландскнехт?

–  Ландскнехт? В Германии называли так наемных воинов. Ландскнехт - наемник.

–  Спасибо, товарищ капитан-лейтенант!

Костя покраснел от обиды.

Ландскнехта Марфин пережил. Но Фролов, смеха ради, чуть было не поссорил его с замполитом. Как-то после вахты штурманский электрик заглянул к Башилову.

–  Товарищ капитан-лейтенант, вы за Марфиным присмотрите. Похоже, бежать в иностранном порту задумал. Бумажку с планом в записной книжке носит. Даже на ночь не расстается - под подушку прячет. Его коечка как раз над моей…

После ужина замполит собрал всех мичманов на беседу о бдительности. Вместо заключения он сухо откашлялся и сказал:

–  Товарищи, поступил сигнал, что не все соблюдают правила обращения с секретными документами. Делаются выписки в негрифованные блокноты. Попрошу предъявить записные книжки!

У мичмана Марфина Башилов взял книжку первым, полистал, извлек бумажку с планом большого арабского города и цветными стрелками:

–  Что это такое?

Марфин зарделся так, будто только что отстоял вахту над пылающей плитой. Христом-богом клялся, что собирался отыскать в городе лавку с самым дешевым мохером, и ничего больше! Мичман Ых подтвердил марфинскую клятву, он же сам и растолковывал Косте, как пройти к этой лавчонке в лабиринте города-базара. Недоразумение, к всеобщей потехе, уладилось. Но Фролов с того случая наградил Костю новым прозвищем - Мохер.

4.

По обычаю, заведенному на всех подводных лодках, койка старшины команды акустиков устраивается поближе к боевому посту. Голицын разместил свой тюфяк на ящиках с запчастями в узком промежутке между кабинкой офицерского умывальника и переборкой рубки гидроакустиков. Ноги лежащего мичмана оказываются против двери командирской каюты. За этой простецкой деревянной задвижкой живет могущественный и загадочный для Голицына человек - командир подводной лодки капитан 3 ранга

Абатуров. Он довольно молод и весел, и Дмитрий никак не может понять, как вообще можно радоваться жизни, взвалив на плечи такой груз забот и опасностей, такую ответственность, такой риск!,. Иногда в часы злой бессонницы приходят странные мысли: вдруг покажется, что лодка так далеко заплыла от родных берегов, так глубоко затерялась в океанских недрах, что уже никогда не найдет пути домой, что все так и будут теперь вечно жить в своих отсеках и выгородках и вместо солнца до конца дней будут светить им плафоны. Но тут разгонят стылую тишь тяжелые шаги в коридорчике, отъедет в сторону каютная дверца, и Голицын увидит из своей «шхеры» широкую спину человека, который один знает час возвращения и который всенепременно найдет дорогу домой - до звездам ли, радиомаякам или птичьему чутью. Но найдет! И от этой радостной мысли в голицынской груди поднималась волна благодарности, почти обожания…

Если дверь каюты оставалась неприкрытой, мичман становился невольным свидетелем таинственной жизни командира. Он не видел самого Абатурова, он видел только погрудную его тень на пологе постели. Тень читала, листала страницы, писала, посасывала пустую трубку, надолго застывала, опершись на тени рук. Когда в отсеке после зарядки аккумуляторных батарей становилось жарко, тень командира обмахивалась тенью веера. Голицын знал, что этот роскошный веер из черного дерева подарила Абатурову та женщина, чьи фотографии лежат у него под стеклом на столике. Над этим столиком висит гидроакустический прибор для измерения скорости звука в воде. Абатуров по старой привычке сам определял тип гидрологии. Но однажды попросил это сделать Голицына. Вот тогда-то Дмитрий и увидел эту женщину. Сначала ему показалось, что под стеклом лежит открытка киноактрисы: миловидная брюнетка прятала красиво расширенные глаза в тени полей изящной шляпы. Но рядом лежали ещё два снимка, где Абатуров в белой тужурке с погонами капитан-лейтенанта придерживал незнакомку за локоть, обтянутый ажурной перчаткой, а потом где-то на взморье, по пояс в воде, застегивал ей ремни акваланга.

Командир не был женат, и, кто эта женщина, неведомо было никому. Она никогда не встречала Абатурова на пирсе и ни разу не провожала в море.

5.

Выписывал для занятий со старшинами слова Леонида Соболева: «Корабль - и дом твой, и крепость, и университет…» И защемило сердце. Университет! Да было ли это?!

Чугунные глобусы на привратных столбах, припорошенные фонари на высоком крыльце, в межколоннадных окнах - Кремлевские башни, Арсенал, Манеж и каменные крылья старого университета… О, как мы вкушали жизнь в этих мудрых и добрых стенах! Москва, науки, любовь - все сливалось в двадцатилетних душах воедино и безраздельно. Мы жили в перенапряженном поле соблазнов и сенсаций: Высоцкий на Таганке, астронавты на Луне, журналы с «Мастером и Маргаритой», поцелуи в Нескучном саду, лекции профессора Асмуса, антикварного и антично мудрого, драные стройотрядовские палатки, общество охраны памятников, акваланги, парашюты, рюкзаки…

Университет дразнил нас границами знаний. Мы подступали к ним, как к краю бездны, «замиранием сердца и набирались духа, смелости, чтобы заглянуть за предел, чтобы желать, познавать, дерзать…

Понедельник – день политзанятий. Отменить их может только бой, но не шторм.

Моя старшинская группа собрана в электромоторном отсеке. Собрана - не то слово. Втиснута в промежутки между агрегатами - кто где и кто как. Уж если крен, то кренятся все разом, будто каждый привинчен к фундаменту. Конспекты на коленях - видавшие виды общие тетради, крапленные морской водицей, соляром, серной кислотой.