Одиночное плавание
Шрифт:
Нечего и думать, чтобы остановить «паука» на лету - руку оторвет. Надо подстеречь его у переборки, когда, ударившись, тележка замрет на несколько секунд. Проход в корму загораживает тело Тодора. Пробираюсь в нос, держась на кренах за аккумуляторные баки и клинья, которыми они подбиты. Узенький проход плывет из-под ног, я пригибаюсь - и над головой проносится «паук». Он вминается в стальной лист выгородки так, что облетает краска. Ещё два шага, и я ухвачу врага. Но лодка задирает нос, и «паук» уползает в корму с лязгом и визгом. Удар! «Паук» замер. Замер и я, поджидая тележку у выгородки. Вот она снова трогается, набирает скорость, мчится… Хочется глубже втянуть голову: заденет череп - вдребезги… Веки сжимаются сами… В уши бьет грохот стали о сталь.
«Паук» застыл до очередного дифферента. Обхватываю тележку, ищу стопорные винты. Куда они подевались?… Вот один. Завинтить не успею, нужен ключ. Маслянистая головка болта выскальзывает из пальцев. Что это? Колесики дрогнули, сейчас покатятся. Покатились. «Паук» тащит меня за собой. Цепляюсь ногами за расклинку, за обмоточные кабели… Надо бы отпустить… Протащит по Тодору, швырнет на железо, размозжит… Ноги проваливаются в лаз нижнего яруса. Рывок - «паук» замер, хотя уклон нарастает. Я повис, как воздушный гимнаст на трапеции. Носки ботинок соскальзывают с закраины лаза. Меня снова волочит… Но стопор все же выпущен, пусть самую малость; болт царапает направляющую. Тележка замедляет бег. Останавливается. Я поджимаю второй болт. Все, Минотавр укрощен.
Ссадина на голове жжет, ноет ушибленная нога, но обо всем этом не хочется думать. В лаз ямы спускаются ноги в офицерских ботинках, затем медицинская сумка… Капитан Коньков приподнимает голову Тодора, ощупывает череп, даёт понюхать из пузырька. Матрос мычит, открывает глаза.
– Как себя чувствуешь? Голова кружится? Тошнит?
– Тошнит… С утра ещё, - сообщает электрик, порываясь встать.
– Лежи, лежи… Сейчас башку твою перевяжу. Как это тебя угораздило?
– Полез контрольный обмер делать. А тут «паук» сорвался…
– Ну, Тодор!
– ворчит доктор, довольный тем, что кости затылка целы.
– Были бы мозги - сотрясение б заработал. Ясно же всех предупреждали: крепить имущество по-штормовому. Сама себя раба бьет… Вахту достоишь или снять тебя?
– Достою.
Я смотрю на Тодора с тихой благодарностью. Я благодарен ему за то, что он остался жив. За то, что сам я забыл про дурноту и качку; внутри все улеглось, и недавние страдания кажутся смешными. В крови ещё играет азарт поединка, сна ни в одном глазу. Я готов работать, взбадривать укачавшихся, шутить, петь, спорить… Разумеется, Тодора придется наказать и по строевой линии, и по комсомольской. Океан влепил ему (и мне заодно) хороший подзатыльник, который запомнится пуще всяких нравоучений.
Вылезаем из ямы под быстрое кряканье ревуна. Срочное погружение. Наконец-то!
Плеск волн над головой стихает, смолкает, лодку ещё покачивает, шторм достает нас на глубине много ниже, чем перископная, но это уже не та качка, что выматывала душу целую неделю. В отсеках сразу закипела жизнь. Объявили малую приборку.
– Любовь к подводному положению, - варьирует любимый афоризм Симбирцев, - прививается невыносимой жизнью на поверхности. Что-то давно мы кино не крутили, Сергеич?
Из-за шторма действительно давненько не показывали фильмов: «картинка» сползала с экрана, и герои оказывались то на переборочной двери, то на аптечных ящиках.
Киномеханики радостно тащат в кают-компанию многострадальную сто раз чиненую «Украину».
Крутили какой-то одесский детектив. Вдруг заметил: улыбка актрисы чуть похожа на усмешку Людмилы. Из-за этой улыбки досмотрел детектив до конца.
После фильма командир спросил доктора:
– Что с вахтенным?
– Полез в аккумуляторную яму. Шарахнуло по кумполу «пауком». Но кумпол крепкий. Оклемался.
Я ждал, когда Абатуров спросит: «А кто остановил «паука»?» Но он не спросил. Да если бы и спросил, док ничего не видел.
3.
Мое нынешнее положение в пространстве определяется весьма нетрафаретным адресом: Атлантический океан, Н-ская впадина, широта, долгота, глубина, второй отсек, правый борт, каюта у пятнадцатого шпангоута, возле цистерны главного балласта номер три.
Она так мала, моя каюта, что, если портфель стоит на полу, ступить некуда. Стальной стол и тесно прижатый к нему узкий диванчик, сколоченный с книжной полкой, составляют единую мебельную конструкцию; влезаешь в нее, как в некий деревянный футляр.
Самое обидное, что на скудное мое пространство претендуют доктор и мичман Шаман. Во время похода один втаскивает ко мне сейф с медикаментами группы «А» (яды, наркотики), другой - железную шкатулку с документами по связи. Пролезть к диванчику можно, только согнувшись в три погибели: над головой толстенное колено вентиляционной магистрали; на уровне лба торчат красные аварийные вентили - посмотришь на них и враз вспомнишь, где находишься. Маховички пришлось обмотать поролоном - это уже для гостей, потому что я научился входить и выходить, скособочив голову на особый манер.
И всё-таки здесь уютно, в моей стальной берлоге. Особенно когда на застеленном диванчике белеет свежей наволочкой, выданной в банный день, подушка, а рядом на столике - стакан темно-красного чая. Редкую ночь можно провести вот так, слегка разомлев (какой-никакой, а всё-таки душ), под чистой простыней с булгаковским томиком. Механик расщедрился - работает кондиционер. Маленький плафончик в изголовье освещает только краешек стола с мельхиоровым подстаканником да книжные страницы. И мертвая подводная тишина глуха.
Вдруг я вздрагиваю от грохота двери; стучат ко мне. В низеньком проемчике каюты сутулится механик. Он молча кладет мне на стол обрывки папиросных бумажек. На них змеятся витиеватые восточные письмена.
– Что это?
– Буддийские молитвы. Снял с вентилей в гальюне центрального поста.
– Шутка?
– Трюмный Жамбалов. Я не могу поручать верхний рубочный люк матросу, который устроил в гальюне буддийскую кумирню… Этак он нас всех в нирвану погрузит!
Мартопляс посторонился, и в дверях возник матрос Дамба Жамбалов. Круглое бурятское лицо спокойно, щелки глаз надежно защищают его душу от чужого взгляда.