Одиночный выстрел
Шрифт:
— Ах ты, господи! Сейчас я вам помогу…
Капитан Сергиенко, увидев знаменитого снайпера в залитой кровью гимнастерке и с перебинтованной головой, распорядился, чтобы Палий немедленно сама отвезла Людмилу прямо в дивизионный медсанбат, поскольку там врачи лучше. Кроме того, МСБ № 47, приписанный к 25-й Чапаевской, располагался всего в пяти километрах от позиций 54-го стрелкового полка.
Павличенко ни в какую не захотела расставаться с именной винтовкой. Впрочем, в первом батальоне на том и не настаивали. На сортировочном пункте медсанбата СВТ-40 послужила своеобразным пропуском. «Сержанта знает сам генерал-майор Петров, командующий Приморской армии!» — с напором объяснила военврачу Лена Палии, указывая на гравировку оптического прицела. Согласно инструкции Главного военно-санитарного управления РККА, на экспресс-диагноз раненого, поступившего в МСБ, отводилось ровно 40 секунд. Данный случай представился военврачу абсолютно ясным, и он сразу выдал красный талон, что означало направление на операцию. Людмилу препроводили к операционной, где ее встретил… Борис Чопак.
Только она его не узнала.
Сын профессора был одет в белый халат длиной ниже колен, с завязками на спине и в белую шапочку, надвинутую низко на лоб. Лицо его скрывала белая марлевая маска, руки — белые резиновые перчатки. Он смотрел, как Люду готовят к операции: снимают с нее гимнастерку, срезают потемневшие от пыли бинты на голове, смывают с лица засохшую кровь, выстригают волосы вокруг раны, дезинфицируют поврежденное место настойкой йода.
Медсестра читала ему данные из карточки: «Сержант Павличенко Людмила Михайловна, двадцать пять лет, пятьдесят четвертый стрелковый полк, первый батальон, ранена у деревни Татарка тринадцатого октября сего года около восьми часов утра, доставлена в медсанбат в одиннадцать часов тридцать минут того же дня. Предположительно — проникающее ранение левой волосистой части черепа, болевой шок, обильное кровотечение, пульс учащенный, дыхание в норме…»
В глубине души Борис верил, что именно так это и произойдет.
С тех пор как Людмила побывала в их доме на дне рождения бабушки, Марии Григорьевны, многое изменилось в Одессе к худшему. Бомбежки и артобстрелы продолжались, возникли трудности с обеспечением питьевой водой. Город, имевший до войны население более шестисот тысяч человек, к концу сентября 1941 года потерял примерно половину своих жителей. На фронт добровольно и по мобилизации ушли мужчины призывных возрастов. Женщины, дети и старики отправились в эвакуацию. На судах их вывозили по морю на Кавказ — в города Новороссийск и Поти, в Крым — в города Севастополь и Феодосию. Оттуда уже по железной дороге они двигались на восток страны: в Среднюю Азию, на Урал, в Сибирь.
После некоторых колебаний собралась в дальнюю дорогу и семья профессора Чопака. Продолжая работать в госпитале при мединституте, он и его старшая дочь Анна оказались в Ташкенте. Борис же проявил твердость, отстояв свое решение о переходе на военную службу. Испытания последнего времени как-то смягчили характер Якова Савельевича. Правда, Борису пришлось признаться, что служить он хочет только в медсанбате № 47 при 25-й стрелковой дивизии, и это — из-за снайпера Людмилы. Профессор, вздохнув, проворчал: «Вот уж Бог дал невестку! Предерзкая она девчонка, хотя и чертовски хороша собой!» — но городскому военкому, своему давнему приятелю, все-таки позвонил, попросил за упрямого сына.
Павличенко уже лежала на операционном столе. Ей сделали новокаиновую блокаду, и боль постепенно уходила. Лицо у нее разглаживалось, принимая выражение покоя и печали. Борис склонился над пациенткой, чтобы еще раз проверить ее состояние. Их глаза встретились. Пристальный взгляд врача, таивший улыбку, показался Людмиле знакомым, но сил вспоминать, кто это, у нее не было.
— Начинаем, — сказал лейтенант медицинской службы Чопак старшей медсестре. — Давайте скальпель…
Молодой хирург рассек края раны. Тут осколок стал виден полностью. Маленький тонкий кусочек почерневшего металла. По счастливой случайности кости черепа он не повредил, поскольку пролетел по касательной, глубоко взрезав кожу на голове. В горниле всемирной бойни, где люди исчезают без следа, некие силы небесные хранили его возлюбленную, и Борис тому обрадовался чрезвычайно. С этаким повреждением сержант Павличенко может находиться в медсанбате на излечении десять дней, а то и больше. Прекрасная возможность для него видеться с пей регулярно, несмотря на двенадцатичасовые смены в операционной.
Сон под действием препарата «морфин» оказался наполненным сновидениями. Образы сегодняшнего дня перемежались с воспоминаниями о прошлом. Укрепленные позиции первого батальона с окопами, траншеями, колючей проволокой, растянутой по полю, фонтаны земли, поднявшиеся к небу от разрывов снарядов и мин, лейтенант Воронин, поднимающий солдат в атаку, капитан Сергиенко, сжимающий в руке трубку полевого телефона, сержант Макаров, разбирающий пулемет, вокзал в Киеве и провожающие ее в Одессу мать и старшая сестра, сын Ростислав в синей рубашке среди обломков под названием «Руины» в чудесном парке, устроенном графиней Браницкой.
Люда открыла глаза. Рядом с ней сидел Борис Чопак в белом халате военврача. Белую шапочку он крутил в руках. Белая марлевая маска выглядывала у него из кармана.
— А, ты здесь, — пробормотала она — Ну молодец!
— Да, я — молодец, — ответил молодой хирург и протянул ей кусочек марли с почернелым осколком румынской мины. — Дарю на память.
Она усмехнулась:
— Сей сувенир я передам в музей. Когда-нибудь.
— Кто такой Моржик? — спросил Борис. — Ты называла это имя в бреду.
Павличенко помедлила и ответила:
— Моржик — это мой сын. Но, вообще-то, его зовут Ростислав, ему девять лет.
— Значит, ты замужем?
— Была. Восемь лет назад.
— Ты мне ничего не говорила, — грустно произнес он.
— Ты не спрашивал. Ты сам решил ухаживать за мной. Сам признавался в любви. Я тебе ответила: идет война, нужно думать о другом. Теперь вижу, что ты подумал.
— Одобряешь? — спросил Чопак.
— Очень. Более того, восхищаюсь. Поступок не мальчика, но мужа.
— Отец благословил.
— Он в Одессе? — задала вопрос Людмила.
— Нет. Все мои уехали в Ташкент. Зато я — чапаевец. Смешно, да?
— Ничего смешного. Считай, отныне мы с тобой — однополчане. Вот тебе моя рука, доктор Боря, — она протянула ему исхудавшую ладонь.
Прижимая ее руку к груди, молодой хирург осторожно поцеловал Людмилу в губы. Поцелуй получился долгим. Она не уклонилась от этой ласки. Хотя бы из чувства благодарности. Хотя бы потому, что одессит, пылкий и привязчивый, сделал правильный выбор и многим ее боевым товарищам теперь поможет в трудную минуту своим талантом врачевателя.
Какие радужные, ослепительные надежды зародились в сердце Бориса!
Ведь впереди у него десять дней для разговоров с возлюбленной. Он намеревался постепенно выяснить многие подробности раннего и, судя по ее словам, крайне неудачного брака, расспросить о ребенке, которого она очень любила, о муже, видимо, доставившем ей немало огорчений. Молодой хирург не сомневался, что провел операцию хорошо. Рана, стянутая аккуратным швом, зарастет и пышной прическе Людмилы Михайловны отнюдь не помешает. Студентка Киевского университета станет, как прежде, милой и улыбчивой, признает его своим ангелом-хранителем и после войны он с ней счастливо заживет в супружестве.