Одиночный выстрел
Шрифт:
Конечно, Одесса была много больше, ярче, разнообразнее. Темп жизни в ней задавал торговый порт, принимавший десятки судов из разных стран мира. Однако заграничные пассажирские лайнеры, сухогрузы или танкеры не могли даже приближаться к главной базе Черноморского флота. Лишь серые узкие корпуса советских эсминцев, тральщиков, сторожевиков занимали причалы Южной бухты, стояли на ремонте у молов Морского завода имени Серго Орджоникидзе.
Людмила сравнивала Севастополь не с разудалым морячком, сошедшим с палубы заморского «купца» в Одессе, а с суровым солдатом, сжимающим оружие в руках и зорко всматривающимся вдаль. На южных рубежах Отечества он отвечал за его покой и безопасность…
В 1941 году население Севастополя достигло 114 тысяч человек. Кроме исторических памятников, он был известен Институтом физических методов лечения имени Сеченова, принимавших больных со всей страны. Рядом с Институтом на берегу Артиллерийской бухты находилась Биологическая станция Академии наук СССР, знаменитая системой своих аквариумов и уникальной коллекцией живых рыб Средиземного, Черного и Азовского морей, обитающих в них.
Из учреждений культуры город имел драматический театр, три кинотеатра, два музея, картинную галерею и 13 библиотек. В их число входила и Морская библиотека, основанная в 1822 году по инициативе и на средства офицеров Черноморского флота. Она располагалась в центре города в специально построенном для нее здании и хранила более двухсот тысяч книг, из коих 13 тысяч составляли редкие старопечатные издания по военной истории: уставы, описания сражений, вооружения и обмундирования армий разных стран и эпох. Чтобы сберечь этот драгоценный фонд, в годы первой обороны Морскую библиотеку перевезли в город Николаев. Теперь тоже начали готовить к эвакуации, но не в Николаев — он был уже захвачен немцами, — а на Кавказ, в Новороссийск, затем в Туапсе, Сухуми и Поти.
Шел пятый месяц войны.
Вражеские полчища уже вторглись на Крымский полуостров. Но сотрудники Морской библиотеки не отступали от славных традиций своего учреждения: быть рядом с бойцами и командирами, вести военно-патриотическое воспитание. Как и в мирное время, они устраивали передвижные книжные выставки в воинских частях и на кораблях Черноморского флота, читали лекции о героях первой обороны, предлагали воинам ознакомиться с произведениями классиков российской литературы, писавших о прошлых сражениях и героических походах.
Например, к данному моменту очень подходили «Севастопольские рассказы» Льва Толстого. Их издавали неоднократно как до революции, так и в советское время. Экземпляров книги в библиотечных фондах хранилось немало. Не составляло большого труда раздать их раненым в одном госпитале, а через неделю собрать и перенести в другой. Благо, госпиталей в Севастополе в начале октября 1941 года развернули много, около трех тысяч койко-мест. Они предназначались для солдат и офицеров Приморской армии, до последней капли крови защищавших Одессу.
Симпатичная девушка из Морской библиотеки появилась и в медсанбате № 47, расположенном в районе Стрелецкой бухты. Людмила охотно взяла у нее слегка потрепанную брошюру в мягкой обложке с цветным рисунком, изображавшим сценку на Четвертом бастионе: большая пушка на лафете с маленькими колесиками, солдаты и офицер возле орудия. Люда перелистала все страницы в ней и снова вернулась к первым:
«Севастополь в декабре.
Утренняя заря только начинает окрашивать небосклон над Сапун-горой; темно-синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет — все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет восьмая склянка.
На Северной денная деятельность понемногу начинает заменять спокойствие ночи: где прошла смена часовых, побрякивая ружьями, где доктор уже спешит к госпиталю, где солдатик вылез из землянки, моет оледенелой водой лицо и, оборотись на зардевшийся восток, быстро крестясь, молится Богу, где высокая маджара на верблюдах со скрипом протащилась на кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она чуть не доверху наложена…»
Молодой артиллерийский поручик граф Толстой, служивший на Четвертом бастионе, не слишком оптимистично начал свой рассказ обо обороне города. Но слова подчинялись какому-то особому ритму, и притягивали к себе, как магнит. В мельчайших деталях обрисовал писатель жизнь осажденного города и его защитников, их привычки, поведение, сокровенные мысли. Привыкнув жить под огнем, они уже не обращали внимания на смерть, бродившую рядом. Их героизм был неброским, обыденным, повседневным. Несмотря на лишения и трудности, город они не сдавали. Захватчики имели большое численное превосходство, однако топтались перед укреплениями черноморской крепости 349 дней.
Людмила успела позабыть о книгах, верных спутниках с тудента. Она не держала их в руках с тех пор, как надела военную форму, и порой сильно сожалела об этом. Теперь встреча с художественной литературой высочайшей пробы показалась ей добрым знаком. Жадно глотала она страницу за страницей, потом возвращалась к прочитанному вновь, размышляла, и образы предшественников — отважных русских воинов на обагренной кровью крымской земле — появлялись перед ней, словно живые.
Предки подавали пример блистательного мужества и стойкости. Следовало принять из их рук вековую эстафету, встать в строй предыдущих поколений и доказать «носителям европейской цивилизации», что в России на самом деле ничего не изменилось. Потому нечего им рассчитывать на легкие победы и торжество их ущербной идеологии.
Не расставаясь с книгой, Люда провела в медсанбате еще десять дней, пока ей не сняли швы с раны на голове. Она листала произведение молодого артиллериста и старалась запомнить севастопольскую топонимику: Северная сторона, Корабельная сторона, Сапун-гора, Малахов курган, Мекензиевы горы, Сухарная балка, Мартыновский овраг, речка Черная, Павловский мысок, Куликово поле. Ведь из неоглядных ровных пространств причерноморских степей Павличенко вместе с родной 25-й Чапаевской дивизией вдруг переместилась в совсем иные края. Живописные, но невысокие, густые леса покрывали северные покатые склоны крымских гор. К югу они выходили отвесными каменными уступами, которые кое-где нависали над прибрежными долинами. Глубокие впадины, или поместному — «балки», между горными высотами, лощины и холмы, чередующиеся с оврагами — здешний пейзаж имел довольно сложный рельеф. Он скрадывал, зрительно искажал расстояния, а они были важны для снайперской стрельбы…
Между тем Приморская армия, немного отдохнув от одесской эпопеи, 21 октября 1941 года готовилась отправиться по железной дороге на север Крымского полуострова, чтобы остановить наступление немцев на мало к тому пригодных Ишуньских позициях. Уходила в новый поход и 25-я Чапаевская дивизия. Лейтенанту медицинской службы Борису Чопаку приходилось прощаться с Людмилой, поскольку все ранение бойцы оставались для долечивания в Севастополе.
Однако настроение у молодого хирурга перед отъездом было хорошее. Пребывание в медсанбате № 47 сержанта Павличенко благотворно повлияло на их отношения. По крайней мере, Люда перестала дерзить сыну профессора и довольно зло подшучивать над ним, что часто проделывала раньше.
Врач может быть внимателен к пациенту. Своим искренним вниманием и заботой он смягчит его страдания, словно возьмет часть их на себя, и тогда боль отступит. Раньше Людмила не встречалась ни с чем подобным. Борис доказал ей, что такое лечение возможно. Каждое утро при обходе он участливо склонялся над ней, ласково задавал вопросы о самочувствии, осторожно прикладывал металлическое ухо фонендоскопа к ее обнаженной груди.
Сердце снайпера замирало и давало сбои. Люда, помня про их первый поцелуй, боялась одного: как бы доктор не истолковал тогдашнее ее поведение превратно. Между благодарностью врачу и любовной страстью слишком много различий. Но объяснения казались ей бессмысленными. Ома не хотела обижать доброго человека Борю. Павличенко относилась к нему, как к младшему брату. Младшему потому, что четыре огненных месяца на передовой, по ее мнению, равнялись четырем годам спокойной жизни и тылу.