Одинокий колдун
Шрифт:
— Зачем? Я их не помню.
— Мне ведь без разницы. Наказали, передал. Во-вторых, честно скажу, иначе теперь не могу: тебе пора закругляться. Ты в силах продлить эту тягомотину, вот ведь какой здоровенный да страшный стал. Черным-черно все в тебе. Даже я таким не был. Можешь, как консерва на полку подвала, лечь в своем лесочке и протянуть еще сотню лет замшелой колдобиной. Не стоит этого делать. Судьба твоя определилась, но не завершена, концовочку сбацать осталось. Шаг — или в пустоту, или к нам, или...
— Я уже понял, что ты явился опять подбивать меня на разборки и драчки. Мне насрать на ваши дела: твои,
— Сила не определяется количеством, а результат не определяется силой. Важна лишь цена. Сними с шеи шнурок с оберегом. Если помнишь, поп тебе его от меня передал. Там камень завернут. Надо проглотить камень и идти к ним, сам знаешь куда. Можешь и не идти. Правильно говорили: направо — головы не сносить, налево — в живых не остаться, а прямо — сгинешь бесследно. Этот шаг хуже всего, если не готов. Если не касается и не греет, то выброси камень, рыбам скорми.
— Наверно, выброшу.
— Твой выбор. Самое последнее: не убивай мою дочь.
— Елы-палы, я ведь так и понял, что Альбина твоя.
— Да, моих кровей, и каяться тут поздно. Ты тоже кой-чего наплодил, колдун.
— В ней мое семя, а я не хочу, не позволю, чтобы кто-то еще повторил меня, мою проклятую судьбу. Слышишь?
— Да, да, — голос стал глуше. — Но там без тебя выправится. Успей свои дела завершить. Прощай...
— Стой, — крикнул колдун. — Мне столько всего надо сказать! Я двадцать лет ждал встречи, я вызывал тебя, а ты, хитрый лис, не соизволил явиться. Я все отдал вам, весь истратился. Был ли смысл? Или моя жизнь для вас, для них, для этой зевающей бездны, стихии, ничего не значила? Что, зачем вы со мной проделали? Во что я превратился, что стало с теми, кого убил и кого убили из-за меня? Зачем все было нужно? Ведь им, тем, кто ползает по этому асфальту, сидит в этих кирпичных и бетонных коробках, им этого не требовалось, они и Исхода просто не заметят, как не заметили, что он грозил, что он начался. Я был добрым, я любил почти всех, я на многое надеялся, ждал. Искал людей, искал хорошего дела, искал разума и пользы. Что я нашел? Дано ли мне успокоиться? Кто простит меня? Зачем подвиги и свершения, если они причиняют столько страдания, обрекают на одиночество и на проклятия земли и неба? Ответь же, адская душа. Ответь, кочегар, или я сумею дотянуться до твоего забвения и вырвать тебя сюда, чтобы ты корчился и сох и взывал к небу рядом со мной!..
Большой белый клуб дыма, повисший среди корявых стволов старых тополей, как приспустивший и измятый воздушный шар, начал быстро рассеиваться и терять выпуклое, громадное изображение лица старого истопника Кузьмича. Лицо то в продолжение последней речи колдуна уже приняло равнодушный, как у глухонемого, вид. А потом клуб дыма распался на прозрачные струйки и расползся по скверику двора. Колдун понял, что остался неуслышанным, выругался и тяжело поднялся с бордюра пустого, замусоренного фонтанчика, где и сидел во время диалога с призраком.
В разбитом сифилитичном клюве мраморного дельфина, или похожей на него рыбы, сохранилось немного дождевой воды. Он умылся и попил из горсти, — горло от непривычно долгой и страстной говорильни пересохло и болело. Как же он ждал этой встречи, как же он мечтал выговориться. Сам забыл, а когда истопник заявился, вспомнил —
Родной двор его был неубран и неуютен, нынешняя дворничиха явно пофигительски относилась к работе. На месте котельной был пустырек. Дом его обветшал еще больше, большие куски коричневой штукатурки осыпались, оставив обнаженные кирпичные раны. Надо было уходить. Ах, до чего же он был раздосадован.
Он почти дошел до круглого проема арки с отворенными воротами, когда сзади и сверху что-то затрещало. Как выяснилось, во дворе была назначена еще одна встреча.
В узкой развилке у верхушки самого старого и высокого тополя сидел, втиснув тощий зад и держась лишь ногами, худой мужичонка с копной пегих волос вместо шапки. Вытянув длинную шею и опасно свесившись с веток, он с выражением огромного любопытства на грязном, загорелом лице наблюдал за колдуном.
Колдуна взбесило даже не то обстоятельство, что какая-то древолазающая сволочь подслушала разговор с духом истопника (и нутряные вопли самого колдуна), сколько место, облюбованное мужичком — это был его, колдуна, любимый тополь в его родном дворе. Колдун хладнокровно, не сводя глаз с любопытствующего, нагнулся, подобрал с асфальта короткий, увесистый сук, сшибленный когда-то ветром, в два прыжка подскочил под тополь. И сильно, метко запустил оружие в заверещавшего Птицу. Палка щелкнула о тощий зад высокосмотрящего. Птица жалобно вскрикнул, неловко дернулся и полетел вниз. Прямо на злорадствующего колдуна, которому пришлось принять упавшего на руки, будто новорожденного акушерка.
— Достал ты меня! — заорал колдун вместо приветствия покатившемуся по мокрой, черно-желтой листве сумасшедшему. — Все, решено, сейчас обратно в человека тебя превращу!
Оглушенный Птица только лишь и успел, что жалобно, неразборчиво запричитать, застенать, — а колдун уже склонился над ним, двумя руками вцепился в воротник серого пальтеца и начал выкрикивать заклятья. Тут же в две арки влетели холодные вихри, закружились листья, затрещали облезлыми кронами старые деревья. Стало темно, холодно, страшно.
— Говорю Егорий с месяцем ноябрь, а слышанное сохраню. Узреть солнце и увидеть думая свет, с поклоном на четыре ветра, на черную землю, на зеленый лист говорю: Посвети сюда, солнце, посвети сюда, проткни это (твердый сухой палец колдуна уткнулся в согнутую спину Птицы) семь раз, ибо девятью дарами живо сущее. Следом злости-зависти выйдет вниз, пище хлебу и воде рот мой страстен, языком моим ощущаю, ноздрям дыханию путь даю, два уха для слушания тебя, и свету твоему окном глаза мои, освети ж и проткни и поставь это...
И оказалось, что всего-то и требовалось, чтобы разгулявшийся ветер на миг отодвинул край черного облака; выглянуло и коснулось золотистым, даже робким лучом солнышко Птицу, в страхе ползающего по мокрой листве, — и тут же стих, замер он.
— Встань. Ты вспомнил, и теперь ты человек, — сухо заявил колдун, поднял над головой лежащего сомкнутую ладонь, и вслед за ней поднялся заплаканный Петухов.
— Ну так вспомнил? — помолчав, более мягко спросил колдун.
— Слышь, Егор, а нахрен ты заново вывернул меня? — спросил мрачно Петухов.