Одинокий колдун
Шрифт:
Колдун молчал. Петухов оглядел свои брюки, рубашку, пальто. Покачал головой в некотором удивлении.
— Ох, и воняю же я. Будто на меня десять котов гадили в течение недели.
— А ведь ты и так давно перестал верить, что ты птица, — вдруг высказал догадку колдун, и лицо его смягчилось в гримасе, означавшей ухмылку. — Ты прикидывался. Столько лет прошло, а заговорил я тебя тогда так себе, в лучшем случае на год.
— Ври да не завирайся, — поспешно и бесстрашно сказал Петухов, на всякий случай загородившись от колдуна рукой. — Я и сейчас птица. Я несчастный пернатый человек, которому опять напомнили об уродстве и кошмаре, в которое погружено его существование. Наверно, ты разучился над людьми колдовать. Одичал
— Ты человек, я даже вспомнил твое имя — Петя. А будешь дерзить, я тебя в крысу превращу.
— Нет, лучше сделай меня обратно птицей. Я тут среди них, — проситель описал широкие круги вокруг себя, — не выживу. Глянь, везде упыри, ведьмы, вороны, крысы, шишиги. Братва людишек, как свечки, гасит, менты от злобы и водки распухли, тоже бьют. Вот старичок священник, он был хорошим дядькой, так его и укокошили. В сквере том старуха и девчонка укокошили. Повалили наземь, а земля-падла старика корнями, ветками, руками, мордами безобразными ухватила накрепко. Старуха стала из уха мозг высасывать, а священник, даже серое вещество теряя, продолжал молиться! Потом старая ведьма еще и крест ему в брюхо воткнула, так что кишка вылезла. Видишь, никак нельзя теперь человеком жить.
— Ну так живи, кем хочешь и как пожелаешь, я больше ни при чем, — брезгливо объяснил колдун.
— Егорка, не уходи, выслушай. Ты ведь знаешь, как важно всем, чтобы их выслушивали полностью. Ты преврати меня в новую, в летучую и долголетнюю птицу. Вот грач — крепкая, смелая птица, или галка, или ворон лесной, черный, важный, тоже толковая сущность. А я тебе в обмен страшную тайну открою, даже среди птиц не все осведомлены, такая это важная птичья тайна! Сегодня какое число? Не знаешь, кочка ты болотная, а я знаю. Сегодня седьмое ноября, красный день календаря. И птички между собой щебетали: валите подальше, ребята, потому как назначено в воскресную ночь, в красный день календаря, поминальное воскресение. И начнется воробьиная гроза. Я толком не знаю, какая она, воробьиная гроза. Но все птички страшно волнуются, а те, что поблагородней да почище душами, те подальше с острова и даже из города улетают. Глянь в небо — одни вороны серые каркают, да чайки хищные носятся, мясца трупного сладкого поджидают. Давай, Егорка, в аистов превратимся и улетим в деревню глухую. Будем на столбах, в мягких теплых гнездах сидеть, птенчиков высиживать. А потом на зиму в Африку, там так тепло, так красиво, там носороги и слоны, и львы вместо братвы, вместо ментов, вместо нечисти...
— Скажи, Петухов, посмотри на меня внимательно, подумай и потом скажи: ты и впрямь уверен, что я тот самый Егор? — спросил, явно не слушая горячившегося режиссера, колдун.
— Зачем мне сомневаться? — пожал плечами грязный и вонючий «оборотень». — Ну, старый ты стал, почернел да поседел. Знаешь, у тебя теперь типаж просто охренеть, такой дикий, злобный! Кайф! Но я тебя среди тысячи злобных и старых типажей отыщу. Ты у меня Призрака играл, и как играл! Ты в моем лучшем спектакле лучшую роль исполнил. Как вы с ведьмами по сцене бегали, у тебя из глаз молнии сыпались, а Фелиция тебя на занавесе факелом поджаривала... Ох, шикарные воспоминания, мой друг. Даже в любом обличии, даже ночуя в туалетах и выбирая куски протухшей колбасы из помойного бака, я все одно горд и счастлив как постановщик лучшего «Гамлета» на земле.
— Ты молодец, Петухов. Ты все помнишь. Как бы я хотел иметь такую же память и такую же уверенность в смысле всего творимого, — задумчиво сказал колдун, и даже сел, даже прикрыл глаза ладонью, так его взволновали россказни воодушевленного Петухова.
— Это ерунда, что помню. Я вот тебе предлагаю сперва улететь подальше, в сытое теплое местечко, а затем написать в соавторстве пьесу про двух гордых и одиноких птиц. Птицы реют в черном космосе, им сверху видно все, все страшные дела и горести, а они все равно возвращаются на землю и все равно верят в бога.
— В бога? — переспросил изумленный колдун.
— А как же! Среду, нравы птичьи я лучше всех знаю. И я так режиссуру сбацаю, ты таким звездным премьером подмостков выступишь, и это будет такой спе-кк-так-кль! Все вместе — театр гиньоля, Арто, Питера Брука и Хармса с Введенским, и еще русского похабного фольклора. Светка моя курицу сыграет... Ох, как это красиво... Соглашайся, взметнемся в мир чистого, гармоничного искусства сцены, и ничего иного, земного!
Колдун почти по-петуховски склонил голову к плечу и криво заухмылялся.
— У меня появилось стоящее предложение насчет одного спектакля, Петухов. И ты меня убедил, сам того не замечая, сыграть в воробьиную ночь одну пьеску. Поможешь отыграть гастроли?
— В сквере? — погрустнев, потеряв голос, хрипло спросил Петухов.
— Именно. Я рад, что ты все понимаешь.
— Наверно, я не могу отказаться. Верно? — еще тише сказал Петухов.
— Почему-то я склонен согласиться с тобой, разумная птица, — ухмыляясь все шире, так что черное морщинистое лицо растянулось по горизонтали, как гармошка, закивал колдун. — А теперь поспешим. Удивительно мало времени осталось на мои занятия. Навестим толстого тихого ксендза. Он, падре, пусть тоже поучаствует в шоу.
Вышел месяц из тумана.
Вынул ножик из кармана.
— Буду резать, буду бить,
Все равно тебе водить.
Детская считалка
С раннего утра Свете-Офелии стало грустно. Может быть, она на самом деле была Офелией, потому что часто и легко впадала в минорные размышления о тщетности, о бессмысленности, о скудости своей жизни; принцы расседлали серых в яблоках коней, запили в придорожных кабаках; замки без своей принцессы обезлюдели, рассыпались грудами битого кирпича и щебня; принцесса так и осталась неузнанной и, возможно, нерасколдованной. На самом деле, ей нужно было гордиться собой. В одно утро она сделала два решительных шага к перемене и обустройству своей жизни: записалась на курсы секретарш и на курсы изучения работы с компьютерами.
За оба курса по три месяца она заплатила 300 долларов, все свои сбережения. Вечером того же дня просто так, по привычке, за полчаса отбарабанила у метро «Александра Невского» пять песенок. Закончила маленький концерт одной из любимых:
И вся печаль проходит, когда глядишь на небо В трубу или в окно. Но, правда, в это время ни дождичка, ни снега На улице быть не должно. Там высоко-высоко кто-то пролил молоко, И получилась млечная дорога. А вдоль по ней, вдоль по ней, мимо жемчужных огней Месяц плывет, как лунная пирога.И какой-то бородатый бизнесмен, что прямо в «БМВ» объезжал коммерческие киоски с выпивкой и фруктами, подозвал ее и сунул бумажку в десять тысяч.
— Жалобно поешь, — сказал то ли с укором, то ли в оправдание гонорара. — Аж сердце защемило.
Несколько подростков проводили деньги завистливыми взглядами. Подростки были те еще, с татуировками на руках, в кожанках и все как один бритые и низколобые. Света-Офелия в секунду промчалась мимо них в метро, да вниз по эскалатору. Думала поужинать в ресторане (чтоб так же шикарно, как с Альбиной), да вдруг вспомнила, что нужно Петухову новые штаны и рубашку купить. И купила! Вот такая молодец она в тот вечер была...