Одинокий колдун
Шрифт:
В эту же ночь, помимо харакири, свершилось еще одно, страшное и единственно возможное деяние.
К вечеру над городом тучи сгрудились так плотно и низко, что, казалось, наступила преждевременная ночь. Дул сильнейший северный ветер. Он нагнал в Неву воды с залива, река забесновалась, как черная пантера в гранитной узкой клетке. Срывала с причальных канатов корабли, волокла их прочь, на мели и на стремнину. Корабли начинали бить воду винтами, неуклюже разворачиваться и уходить подальше из опасного устья. Но дождя все не было; ветер разносил пыль и сор, и духота, столь несвойственная студеному
Потом дождь пошел. Он лил косыми от ветра, густыми и размашисто хлещущими струями, так что никакие зонты, арки или козырьки крыш, порталов, балконов не спасали людей на улицах от воды. Улицы быстро пустели. Мощнее ливень хлестал на окраинах города, в Купчино или в Озерках, на Ладожской и тому подобных местах. Меньше воды падало с небес в центре. И ни одной капли не обронили черные тучи на Васильевский остров, — даже мосты Дворцовый, Шмидта, Тучков были мокры лишь наполовину.
Но именно здесь, на колеблемом двумя рукавами реки, штормовым ветром и звенящим от электричества и прочих стихий воздухом куске одинокой суши, было неуютнее всего. Трое путников, шагавших по острову с инструментами и мешками на плечах, хорошо это ощущали. Двое из трех пешеходов были явно обеспокоены и суетливы. Третий был мрачен и равнодушен к любым проискам стихий.
Любопытное, завораживающее явление природы, о которое все еще спотыкаются метеорологи, и которое в народе зовется «воробьиной грозой», можно было наблюдать в тот вечер и ночь на Васильевском. Впрочем, его жители то ли из мудрости, то ли из наследственной робости и мышиных инстинктов вовсе не любовались воробьиной грозой. Так называлась гроза, при которой есть тучи, есть молнии и гром, — а вода не льется, лишь носятся по небу и у самой земли мириады ошалевших галдящих птиц, среди них особенно многочисленны воробьи. Но, поскольку у нас тут север, воробьи улетели куда-нибудь в Москву, то над островом метались преимущественно вороны и чайки. Как же они носились!
Они резали воздух между деревьями и домами, кромсали его короткими сумасшедшими зигзагами над травой и в кустах; птицы взмывали в вертикальных «свечах», падали в пике, крутились штопором, появлялись и исчезали с самых разных направлений, взъерошенные, кричащие, суматошно хлопающие неутомимыми крыльями. Они будто бы забыли цели и смысл полета, их клекот превосходил вопли самки над разоренным гнездом, и в хоре и гвалте угадывалась не песня свободы или гнева — они вопили из одного лишь страха. Потому как воробьиная гроза, — это еще и краткий, редчайший срок равновесия между разными мирами и разными стихиями; и можно совершенно невзначай, оставаясь робким посторонним гражданином, увидеть совсем не то, шагнуть сквозь ставшие зыбкими границы. И мир метафизический — смерчи огня, воды, колебания и зовы земли оглушат, сметут, сильно напугают вас; или занесет вас в мир духов, или в подземный или в наднебесный мир, — нигде вам не понравится, везде ваша душа и особенно разум ваш будут поколеблены и уязвлены необратимо...
Даже эти трое путников, каждый из которых кое-что знал и видел до грозы, даже они претерпевали невероятные страхи и смущения. И сам рассказ об этом путешествии и их деяниях, само живописание их чувств, их дел, присутствия трех песчинок в водовороте, вихре мироздания, — тоже кощунственное и опасное занятие, ибо кошмары имеют тенденцию возвращаться к тем, кто ими интересуется, пользуется или умеет находить в них красоту и художественную привлекательность. Лишь в краткости остается лазейка для того, чтобы пристойно завершить всю историю одинокого колдуна.
...Петухов настоял перед походом на трех глотках для храбрости. Сам трезвенник ксендз ему уподобился и тоже опрокинул рюмку с французским коньяком, сильно пахнувшим клопами. Колдун не пил, стоял в стороне, не удосужившись толком поговорить, объяснить предстоящие задачи. Он взял из хозяйства костела лопату, чем сильно огорчил обоих спутников. Ксендз готовил принадлежности для обряда изгнания бесов, но тут не сдержался.
— Не поймите превратно, пан колдун, — начал он речь.
— Какой он тебе колдун, сдурел, что ли? Будешь его колдуном окликать, он к тебе черным лицом повернется, забудет об Исходе, захочет нас в лягушек ради хохмы превратить. В птичек не превратит, не надейся, я уже упрашивал, — разразился поучением Петухов.
Петухов точно знал, что землицу поганую в ихнем сквере, еще более поганом, лучше не ковырять, и вообще поменьше ту землю ногами топтать. Видел землицу в действии, особенно когда старого священника убивали. Но и пикетироваться с колдуном он тоже не желал.
— Хорошо, я все понял, — убедительно сказал ему ксендз, покашлял и продолжил. — Пан Егор, я из учтивости позволю вам кратко заметить, что нынче у нас и по католическому, и по православному календарю день поминовения. Святая церковь, сам римский папа в особой булле запрещал в сей день любым способом тревожить могильные поместья. Наоборот, не тревожить, не злить, а ублажать нужно захороненных всеми благопристойными способами. Я так понял, что мы идем на языческое захоронение, и в эту ночь, в эту бесовскую свирепую грозу, думаю, любые механические или магические воздействия будут вдвойне опасными и даже губительными.
— Предпочтешь землю руками рыть, падре? — осведомился колдун.
Ксендз понял, что дискуссия опять не получится. Он был рад, когда пришел колдун, и стало ясно, что колдун вознамерился-таки выступить против Исхода. Но он все больше боялся.
Вдобавок, теперь они шли по набережной Шмидта. Сильнейший штормовой ветер ревел тут, сметая куски дерна с аллей и, как злобный хулиган, таская деревья за их ободранные кроны. Затыкал людям рты пылью и песком. Пушечные раскаты грома, казалось, совсем рядом, над ними, сотрясали небо, и эхом дрожала твердь под ногами. В свинцово-черном небе бурлящие тучи пуляли, пока еще друг в дружку, короткие желтые стрелы. Кружили, метались, истошно кричали, пересиливая рев ветра и грома, большие белые чайки.
Когда они миновали укрытую в строительных лесах церковь, с лавки на аллее поднялась гибкая фигурка, укутанная в черный плащ.
— Егорушка, родной! Это я, жду тебя, а тебя все нет! — закричала девушка.
Колдун вцепился руками в спутников и потащил их прочь с аллеи через дорогу.
— Не смотрите на нее! — кричал он.
Девушка скинула плащ, оставшись обнаженной. Между высоких, посиневших от холода или еще чего грудей торчал черный заржавленный нож. Она пыталась побежать за ними, но что-то держало ее на пятачке возле лавки, и она лишь топала в гневе и бессвязно кричала.