Одинокий некромант желает познакомиться
Шрифт:
И Наталья поворачивается.
На лице ее усталость. Губы шевелятся, но Глеб опять не слышит. И прикосновения не ощущает.
Дышать.
Ему приходится заставлять себя дышать. Снова и снова.
…на левой щеке Натальи свежий рубец. Он уходит под белый кружевной воротничок, который несколько оживляет траур черного платья.
— Ты виноват, — шепчет тьма, подделывая очередной голос. — Это ты виноват… опоздал… сбежал… ты виноват-виноват-виноват.
Сестра отворачивается.
И уходит.
…утром
…и то лишь затем, чтобы попросить перевести ее долю наследства на счет монастыря Всеблагой Девы.
Тьма рассмеялась, отпуская.
Она была сыта, а потому не стала мучить его долго, позволив сделать вдох.
…Наталья до сих пор не ответила.
Ответит ли?
Почтеннейшая ныне мать-настоятельница, которая вспоминала о брате дважды в год. И говоря по правде, лучше бы вовсе не вспоминала. Но слишком мало у Глеба осталось родни, чтобы отвернуться от редких этих писем.
А деньги… единственное, чего у него было с избытком, так это денег.
— Пусто, — Земляной сидел на полу, разглядывая печать. — Представляешь?
— Нет.
У Алексашки всегда получалось вытаскивать души с обманчивой легкостью. И не было еще случая, когда бы у Земляного не вышло.
Не было.
— Ты уверен, что…
— Не ошибся? Уверен, — тот скатывал из тьмы шар, собирая в него остатки разлитой силы. На полу таяла, догорая, печать.
— Кровь?
— Та, что ты принес.
— Имя?
— Верное. Или полагаешь, что Лазовицкий допустил бы ошибку?
…не допустил.
Глеб тоже просматривал бумаги. И даже снимок в них нашелся, старый, поблекший. А на снимке — пара, одетая по моде полувековой давности. На лице мужчины с крупными чертами застыло выражение крайнего недовольства, а вот хрупкая темноволосая женщина выглядела почти счастливой.
— Может, проклятье?
— Может, — согласился с легкостью Земляной, — а может… мы не того зовем.
Он поднялся, впитав рассеянную силу, но все одно подвал надо будет прикрыть на сутки.
— В любом случае ехать придется…
В бумагах, где кратко и сухо расписывалась чужая жизнь, лезть в которую было несколько неудобно, имелось еще одно имя.
Глеб очень надеялся, что та женщина еще жива.
И что она захочет с ними разговаривать.
Наверху их ждала Мария, за юбку которой держался худенький бледный парнишка.
— Мой сын, — сказала она, выталкивая парня вперед. — Вы обещали посмотреть.
У него были тонкие руки. Светлые, выгоревшие почти добела волосы. И полупрозрачные глаза, в которых застыл страх.
— Надо же, — Земляной потянулся и вновь вытер ладони о штаны. — Стало быть… сын. Деточка, как тебя зовут?
— Саша.
— Еще один, стало быть… что ж, Саша, давай посмотрим… на что ты способна.
Мальчишка вспыхнул. А Глеб поинтересовался:
— На что вы рассчитывали?
Он видел, как Мария помрачнела, сгорбилась и… руки ее стиснули фартук.
— А на ужин нам кулебяку обещали, — почти обреченно произнес Земляной.
— Муж… дар… сказал, что нет разницы… что… светлые учат, и темных можно. Он сына хотел.
А тут дочь.
Стоит, жмется к матушке, кулачки сжала, то ли драться готовится, то ли бежать. На шее петлей висит камень-ограничитель. И как долго она его носит?
Отпустить?
В конце концов, Глеб не может спасти всех.
Он даже не пытается. Он ведь боится. Тьма знает правду, от нее не скроешь. Всем можно соврать. Про обстоятельства. Те самые, как выразилась Анна, непреодолимой силы, но тьма знает правду. Все дело в страхе, в том парализующем волю ужасе, который охватывал Глеба, стоило подумать…
— Идем, — он почти смирился с неизбежным. — И шнурок свой сними.
Девочка не сразу решилась.
Взгляд ее метался от матери к Глебу, от него к Земляному, который стоял, опираясь на стену и делая вид, что он-то совершенно точно не при делах. И вообще есть у него заботы поважнее, чем разговор с какой-то девчонкой.
А ведь проклятийница, уж больно характерная паутина выступила на ладонях, правда, тотчас растворилась, хотя и стоило это девочке немалых усилий.
Контроль есть, хоть и в зачаточном состоянии.
Сила…
Немного, но проклятийникам много и не нужно.
— Вы… — Мария подтолкнула дочь в спину. — Ее бы никто не взял… никто не хочет связываться с женщиной… я писала, просила…
…и когда в ответ получила молчание: наставников всегда было много меньше, чем желающих учиться, решилась на обман.
Во благо.
А рука оказалась прохладной, с неровными, но почти чистыми ногтями. Свежие ссадины. Пара старых шрамов.
Обычная детская рука.
— Сколько тебе лет, Саша? — Глеб разглядывал очередное приобретение, раздумывая, что с ним делать.
Нет, в конце концов, светлые и вправду учат девочек, но одно дело сила жизни, и другое — тьма.
И не сделает ли он хуже?
Еще пару лет и дар, не получив развития, уснет, а…
— Девять, — ответила она тихо.
Она забудет.
И возможно, найдет кого-то, чтобы выйти замуж, завести семью и…
— Ты кого-нибудь проклинала?
— Я не нарочно. Просто… она… та женщина… сказала, что я… ублюдочная тварь, — тьма опять проступила узором. — А еще про маму… она дура!
— Дура, — согласился Земляной, подходя ближе. — Ты не поверишь, сколько среди людей таких вот дур. Всех проклинать — сил не хватит. И что ты пожелала?