Одинокий некромант желает познакомиться
Шрифт:
…скрип.
Лестница поет, выдавая его приближение. И надежда, что сегодня не тот день тает. Кого он выбрал? Скрип замолкает, и тьма предлагает поиграть.
Ближе всех дверь Елены.
Она самая маленькая и к ней пока не заходили, но… когда-нибудь он сочтет, что Елены достаточно выросла.
… скрип.
Дальше Лизочка. Сегодня она, позабыв обо всем, кружилась в саду, пела песенку, какую-то на редкость глупую. И мама улыбалась, глядя на Лизочку.
Все улыбаются, когда смотрят на нее.
Лизочку
А вот Наталья для него старовата, он сам сказал. И добавил, что с возрастом она на редкость подурнела. Мама же сделала вид, что не слышит.
Глеб стиснул кулаки.
…не сегодня. Завтра у Лизочки именины и ей обещали торт, а еще новую фарфоровую куклу, будто не знают, что она их ненавидит с того самого дня, как он впервые заглянул в ее комнату. Он всегда ей дарит кукол после…
Глеб ступил на пол, и тот промолчал.
Холодный.
От ужаса сводит живот. И кажется, Глеб вот-вот опозорится, но это уже не важно.
…Милослава постоянно плачет.
Ей скоро шестнадцать и она написала в дневнике, что хочет повесится, только боится боли. Хорошо, что она боится боли, потому что…
…он добрался до двери.
И стиснул палку, которую подобрал на конюшне, а потом прикрутил к палке нож. Нож Глеб стянул на кухне. Хороший. С острым клинком, с длинным клинком.
Он сглотнул ставшую вязкой слюну.
…скрип.
Софья? Она только-только вошла в тот возраст, когда стала интересна ему. Но… она почти не изменилась. И в том ли дело, что пока он держался?
Берег?
Или просто оттягивал удовольствие?
…стон.
Аксинья.
К ней он заглядывает редко, потому что ее комната самая дальняя по коридору, а еще Аксинья не кричит и не плачет, она, как и мама, делает вид, будто все хорошо.
Не хорошо.
И Глеб решился.
…у него почти получилась. Тьма тогда отозвалась. Она легла под ноги, скрадывая шаги. А он шел. Он видел перед собой широкую спину той твари, которая притворялась их отцом. Он чуял кисловатый грязный запах ее… он поднял руку.
И ударил.
…в последнее мгновенье тьма все-таки предала. Она, никто другой… или тень на полу? Или… просто… твари хитры.
Осторожны.
И любят играть.
— Отца родного убить вздумал? — он перехватил нож рукой, и лезвие вспороло кожу на ладони. Запахло кровью.
— Я тебя не пущу, — Глеб по взгляду понял, что его убьют.
И обрадовался.
Потому что если убьют, то… все закончится. Разве это не замечательно?
— Не пустит он, — отец перевернул копьецо и взвесил на ладони. — Засранец… я тебя растил. Я тебя учил… хреново, получается, учил… так и не выучил.
Первый удар пришелся по ребрам.
Легкий, почти играющий.
— Но ничего, мы над этим поработаем…
Защищаться Глеб не пытался.
Не помогло.
Он пришел в себя спустя несколько дней, чтобы обнаружить у постели маму. На ней вновь было то самое платье с длинными, почти до кончиков пальцев, рукавами и высоким воротником.
— Что ж ты так, Глебушка? — сказала она, неловко улыбнувшись. — Нельзя же быть настолько неосторожным… а если бы ты шею свернул?
…в тот раз даже он почти поверил, что просто упал с лестницы.
Глава 22
Глава 22
В какой-то момент боль, терзавшая Анну весь вечер, отступила. Она угасла старым костром, позволив дышать. И Анна задышала.
А еще закрыла глаза.
Замолчала, наслаждаясь этим мгновеньем, когда просто не было больно. Она слышала ветер, который ныне держался в стороне, опасаясь вызвать несправедливый гнев ее, и шелест ветвей.
Пахло цветами.
Землей.
И мужчиной, который был слишком близок. Если кто увидит…
…пускай.
Ей слишком хорошо, чтобы тратить время и мысли на посторонних людей. Руки у Глеба теплые. И этого тепла хватит на двоих.
Стрекочут кузнечики.
И плачет козодой, но где-то далеко, оттого плач его не раздражает, вплетаясь в узор новорожденной ночи. Когда только наступила? В этом узоре нашлось место и розам, и скромному вьюнку, который прятался в траве, изредка позволяя себе выбраться на шершавый камень фундамента.
Настурции только-только начали открываться.
И ночная бабочка бьется о стекло, норовя добраться до спрятанного под ним огня. В какой-то миг Анна почти растворилась, почти сроднилась с этой ночью, потерявшись в ней. А потом вернулась, и поняла, что ее отпустили.
Она хотела поблагодарить, а вместо этого получилось неловкое:
— Вам плохо?
Глеб стоял за ее креслом, точнее между ним и стеной, на которой уже проступила вечерняя роса. Стоял, на эту стену опираясь, и верно, росы не заметил.
Глаза закрыты.
На лице — гримаса боли.
— Нет. Пройдет. Сейчас.
Он открыл глаза и изобразил улыбку, правда, походила та больше на оскал. Глеб поднял руку, провел ладонью по лицу, будто снимая с него нечто, Анне невидимое.
— Это… просто… тьма никогда ничего не дает даром.
— Как и свет.
Анна вдруг ощутила странную неловкость, но лишь крепче вцепилась в трость.
— Свет… более милосерден.
— Не ко всем, — Анна все же поднялась. — Садитесь. Я… принесу чего-нибудь.
— Не стоит. Сидите. Вам… тоже нужен отдых.
Он упал в соседнее кресло и запрокинул голову, скривился, будто от зубной боли.
— Не обращайте внимания…
— Не буду, — солгала Анна. И чтобы пустота не была столь тягостной, продолжила. — Отец… был неплохим целителем. Может, не самым лучшим. Но и далеко не худшим. Его ценили. Уважали. А еще выпивали до дна… каждый день почти.