Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром

Звягинцев Василий Дмитриевич

— Есть резон, — согласился Берестин. — Только сначала я со своим генералитетом переговорю. Может, у них на сей счет какие-нибудь табу есть или иные точки зрения.

— Переговори, — кивнул Новиков. — Но я бы предпочел не ввязываться.

— Не понимаю тебя, князь, — возмутился Шульгин. — Ты ли это, непреклонный борец с пришельцами?

— В том-то и беда. Мы ведь уже и так… — Новиков, не закончив, махнул рукой.

— Не бойся, ничего не случится. Меня утешает мысль, что если таких вояк, как наши друзья, за триста лет и не разгромили окончательно, то раки тоже герои не из первых.

И мы будем очень осторожны…

Медленно перематывая сверкающие ленты гусениц, словно на цыпочках, если так можно выразиться о пятидесятитонном танке с пушкой, как телеграфный столб, «Леопард» выполз на гребень холмистой гряды.

Сражение отсюда выглядело совсем не страшным, даже красивым, как на ящике с песком во время штабных игр.

С юга наползала бесконечная, от горизонта до горизонта цепь вражеских бронеходов, а сверху их атаковали дирижабли, торопливо и, похоже, неприцельно сбрасывая свои термитные бомбы. Несколько коробок горело, разбрасывая искристое, как бенгальский огонь, пламя.

Но и дирижабли тоже падали, и довольно часто. Несмотря на сильную оптику биноклей, понять, чем их сбивают, было невозможно.

— Ну как они воюют, мать их… — Шульгин стукнул кулаком по просторной, как хоккейная площадка, крыше башни. — Не хрена браться, если не умеют… Тьфу, смотреть противно…

— Оно и так, — ответил Берестин, — но говоришь ты что-то не то. Словно презираешь их, друзей наших. А зря. Гибнут-то они всерьез. И смелости им не занимать. Воевать им, в сущности, нечем, а умирают они вполне достойно.

— Велика ли доблесть? — Шульгин опустил бинокль. — Восьмой упал. Если уж помирать без толку, так лучше уцелеть и без толку жить. Я понимаю: красиво умереть, когда твоя смерть — вклад в конечную победу.

— Возможно, ты и прав. — Берестин продолжал наблюдать за полем боя. — А что сказать про доблесть обреченных? Я вот не могу не уважать господ офицеров, воевавших до конца в двадцатом, и особенно в двадцать втором. Представь, Владивосток, узкая полоска земли до Спасска — и все. От всей великой и неделимой.

— Чего там представлять, я там лично был. Впереди вся Россия, одиннадцать тысяч верст, а ты висишь, словно на вагонный буфер прицепился…

Новиков, не вмешиваясь в разговор, думал о Шульгине, который разговаривать серьезно мог только один на один, да и то не всегда. Если есть аудитория — его уже несет. И за трепом, анекдотами, парадоксами и не всегда приличными шутками очень трудно понять, что же Сашка на самом деле думает и чувствует. Когда-то очень давно Новиков спросил Шульгина, зачем ему эта манера. На мгновение в глазах Сашки промелькнула тень. «А еще психолог, — скривил он губы. — Во-первых, так проще. Раз никто не знает, когда я ваньку валяю, а когда всерьез — у меня всегда два темпа в запасе. А потом — большинство вообще ведь не такое умное, как ты, например, оно вторых смыслов не улавливает, значит, я для них ясен и безвреден. Да и веселее как-то…» Андрей тогда, после этого короткого признания, поразился, насколько однообразна и монотонна история, раз и тысячу лет назад, и сегодня находятся люди с одной и той же психологией, что шут при дворе Карла Великого, что Сашка. Оба ощущают себя (и есть на самом деле!) умнее большинства окружающих, но не в состоянии ничего вокруг себя изменить, вынуждены уступать и подчиняться дуракам…

А бой продолжался, и дирижабли продолжали падать.

— Ребята, может, хватит? — вмешался в разговор друзей Новиков. — Там люди гибнут, а вы разболтались, как патриции в цирке.

— Замолчать недолго, а кому от этого легче будет? Если мы военные советники, так понять же надо, что и как. А если ты себя зрителем считаешь, то конечно… — огрызнулся Шульгин.

— Чем они их сбивают? — пресек назревающую ссору Берестин. — Радиацией, пучком электронов, инфразвуком?

— Ничего мы тут не поймем и не вычислим так, умозрительно. А вот на практике, боюсь, сейчас выясним, — сообщил Берестин и показал рукой направо.

Из-за края плато, не далее чем в километре, появились плоские, тускло отсвечивающие прямоугольники. Фиолетовые стекла «Цейсса» приблизили и сузили пейзаж, в котором чужеродным элементом возникла большая, машин в двадцать, группа бронеходов. На одинаковых интервалах и с одинаковой скоростью они наползали, словно исполинским бреднем захватывая часть гряды с позицией землян в центре. Их медленное, как бы мертвое движение, оттого что ничего в них не перемещалось — ни колеса, ни гусеницы, ни ноги — порождало не ужас, а безнадежную тоску.

— Вот и прихватили нас гады, — сказал, кусая губы, Шульгин.

— Скорость у них примерно пятнадцать, через пять минут здесь будут, — прикинул Новиков. — Смываемся?

— Обожди… — сквозь зубы ответил Берестин, стискивая пальцами бинокль. — Все вниз, — коротко скомандовал он. — Сашка к прицелу, Андрей — заряжай. Заряд основной, бронебойным, прицел двадцать, смещение ноль…

— Воронцов рассказывал, у них командира лодки за грехи буксиром командовать назначили. Так он увидал в небе израильские «фантомы», скомандовал: «Срочное погружение!» и с мостика по трапу в машинное шарахнул. — Шульгин со смешком полез в свой люк.

Новиков внезапно почувствовал облегчение. После прощального разговора с Воронцовым он впал в некоторую депрессию. Да еще и Альба разбередила душу разговорами на моральные темы. Но раз так получилось: Берестин с Шульгиным готовы драться — быть по сему. Снова состояние необходимой обороны. Он еще успел удивится — перед кем он оправдывается? Неужто перед Альбой с ее наивной верой в него, в человека славного и героического двадцатого века? Как там у Когана: «…мальчики иных веков, наверно, будут плакать ночью о времени большевиков». И написал-то эти стихи юный идеалист году как бы не в тридцать восьмом. Причем почти угадал, что будут плакать. Не угадал только отчего.

Он захлопнул за собой крышку люка.

…А и страшно же было Берестину, хотя со стороны никто ничего не замечал. Ведь выползает на тебя порождение неведомого разума, четвертого по счету за последние полгода, и внутри железных гробов — нелюдь, а может, и нежить. Красное, в хитиновой броне, глаза на стебельках, двигает пупырчатыми клешнями рычаги управления и смотрит в его сторону нечеловеческим взглядом. «И пахнет укропом, добавил бы Сашка», — подумал он и чуть не рассмеялся истерически.