Одиссей покидает Итаку
Шрифт:
– Да, пожалуй, я был не прав… Молодец. Надеюсь, теперь ты доволен? Спустил пар? Тогда пойдем. Пора поговорить серьезно.
ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА
…За окном глухая ночь, а может, уже и утро. Если сейчас проснуться, то уже раннее утро, а если до сих пор не ложился – то, пожалуй, еще ночь. «Час быка» называл такое время Ефремов. Об этом диалектическом переходе еще и
Прутков писал: «Желающий трапезовать слишком поздно рискует трапезовать рано поутру».
Так вот – ночь, как условились, и ветер хлещет в
Отчего это так много в моей жизни дождей, туманов, метелей и прочих чудес природы?
А тогда звенело утро, весеннее, солнечное, почти теплое. И словно не было накануне нашей, не скрою, страшной битвы. Страшной не только и не столько обычным в бою страхом смерти, а своей ирреальностью. Ничего подобного мы не испытывали раньше ни на Земле, когда работали с Иркиными «приятелями», ни здесь…
Вечером Сашка сразу уснул, а мы с Алексеем, прокопченные кордитным дымом, вымотанные до последней крайности, сидели на свернутых чехлах на полу боевого отделения и разговаривали. И что удивительно, не о войне, а на самые нейтральные темы.
А когда рассвело, перекусили на скорую руку и пошли. Сашка остался для подстраховки. Чувствовал он себя так, словно его долго ногами били, потому и остался без особых протестов.
Поле боя впечатление производило… Было в том изломанном железе что-то настолько нездешнее, гораздо более нечеловеческое, чем все ранее виденное. Вчера, в горячке боя, мы этого не заметили, а сейчас сразу в глаза бросилось. Бронеходы разбитые прямо кричали, что они из мира, ничего общего с человеческими понятиями не имеющего. В них не было ни одной линии, ни одной плоскости, согласующейся с нашей геометрией. Как бы это поточнее описать – ну, если представить себе рисунок, выполненный сразу и в прямой и в обратной перспективе. Как будто видишь сразу то, что одновременное видеть никак невозможно. Как будто у прямоугольника все четыре угла – тупые. Но все это настолько неуловимо, что понять, в чем фокус, – невозможно.
– Ты что-нибудь понимаешь? – спрашиваю я у Алексея чисто риторически.
– Честно говоря – мало, – отвечает. – Такой геометрии быть не должно. Так только Морис Эшер рисует.
Полазали мы внутри. Там тоже ничего хоть приблизительно понятного. Никаких ракообразных не обнаружили. Неракообразных тоже. А содержимое бронеходов больше всего напоминало внутренности ламповой ЭВМ пятидесятых годов, как я ее себе представляю, если ее долго, сладострастно крушить ломом. Еще там были такие как бы струны или стеклянные световоды, и ничего больше. Как эти штуки ездили, чем или кем управлялись, где у них двигатели и где оружие – полный туман.
Часа полтора мы бродили по тому кладбищу, можно сказать – одурели от никчемной информации и мало-помалу прониклись комплексом неполноценности пополам с унылой злостью. Решили перекурить.
– Тупые мы с тобой, братец, – на удивление смиренно сказал Берестин.
– Ну, это еще вопрос, – не согласился я: гордость не позволяла. – Возьми самого признанного титана мысли, хоть Ломоносова, и покажи ему «F-16», сбитый зенитной ракетой. Много ли он там сообразит? А разница всего две сотни лет, и техника земная.
– Ну что ж, – говорит Берестин. – Мы еще неплохо держимся. Другие на нашем месте давно бы в футурошок впали…
– Конечно. Представь, как бы на все это гоголевские старосветские помещики реагировали или купцы из пьес Островского.
– Ну и что купцы? – вдруг завелся Алексей. – Мало ли как их там Островский обрисовал! А те самые купцы, имей в виду, и Калифорнию с Аляской завоевывали, и Афанасий Никитин, тоже купец, сам знаешь куда ходил. Не нужно зря на людей клепать.
– Что это вдруг? Сам вроде не из купцов происходишь?
– Ну и что? Снобизма не нужно. Может, девяносто процентов галактического населения еще и не то видели, а мы из своего захолустья попали в чуть более населенные места и уже вообразили, что достигли вершин немыслимого. А все это, быть может, просто невинная игра в крысу, как говаривал тот же Остап Ибрагимович, по другому, впрочем, поводу…
Я с ним согласился. Нельзя жить и делать свое дело, если воспринимать действительность как невероятность. Что есть, то и есть. Достаточно того, что мы сознаем уникальность текущего момента в рамках нашего опыта и стараемся соответствовать.
И вот тут, среди нашей глубокомысленной беседы о текущем моменте, произошло то самое, что окончательно уводит сюжет моего повествования за всякие пределы соцреализма в его ждановской трактовке, ну, помните: «…не о том, что есть, а о том, что должно быть».
Слов у меня, чтобы все описать, разумеется, нет. А если попросту – в одну из секунд нашего перекура я перестал осознавать себя как личность. Но даже в таком бессознательном состоянии мне было очень, пардон, хреново. Как если бы… ну, скажем, броситься с гранатой под гусеницы танка, граната не взрывается, и тебя долго и больно гусеницы перемешивают с грунтом. А потом все кончилось, в глазах посветлело, и я осознал себя внутри белого шарового объема, довольно значительного, хотя и неопределенного, потому что стены его не выглядели твердыми, а словно из кучевых облаков вылеплены, и я внутри сферы. Никаких неприятных или болезненных ощущений у меня не осталось, чувствовал я себя свежим и бодрым, но и обалдевшим, признаюсь.
И сразу у меня внутри головы возник голос. Именно внутри, я четко понимал, что слышу его отнюдь не ушами. Какая-то есть хитрость в физиологии, позволяющая это определить. Наверно, так бывает у шизофреников. Я их понимаю. Дословно услышанного я сейчас не восстановлю, потому как подозреваю, что и не было никакого «дословно», я сразу получил весь пакет информации и только потом развернул его в некую последовательность.
Короче, мы оказались в плену, или, скажем так, в гостях у тех самых соплеменников Ирины, которые гонялись-гонялись за нами и наконец достали. Впрочем, претензий к нам ни за историю с агентами, ни за танковое сражение предъявлено не было. Все происшедшее было расценено ими как недоразумение, тем более что бронеходы – всего лишь автоматические устройства. А нам предлагался дружеский контакт и переговоры по взаимно интересующим нас вопросам.