Одиссея мичмана Д...
Шрифт:
Глава девятая
ПОСЛЕДНИЙ ГАРДЕМАРИН, ИЛИ ЗОЛОТОЕ ЗВЕНО
Я был уверен, что объемистый справочник офицеров русского флота, выверенный ГУЛИСО по ноябрь 1917 года, столь же мертв, как свитки древнеегипетских папирусов. Все эти некогда блестящие и горделивые мичманы и лейтенанты, кавторанги и каперанги – цвет и соль Балтики, Черноморья, Каспия, Амура, Северного Ледо витого, Тихого океанов – давно ушли в пучину со своими корабля ми, сгинули на чужбине или вымерзли в сталинских лагерях, умерли от голода в блокадном Ленинграде и лишь немногие – самые счаст ливые – почили в глубокой старости… И вдруг в этих многорядных списках мертвых имен замигало, запульсировало одно живое – Александр Александрович Пышнов.
Если бы этого человека не существовало, мне надо было бы его придумать, ибо судьба его, как золотое звено, схватывала, сплетала, соединяла все главные нити этого романа. По счастью, придумывать мне ничего не пришлось.
Помните, как ушел из мира жюль-верновский капитан Немо? Он повернул слабеющей рукой бронзовый маховик и погрузил свою чудо-субмарину на дно, лег меж подводных скал и затих навсегда…
Пышнов определил себе, как говорят подводники, «точку покладки на грунт» в глубине Сибири, на левом берегу Иртыша.
О координатах его тихой гавани знают всего несколько чело век – три дочери да последний командир его подводного корабля «Пантера» Дмитрий Быховский.
Почти полвека Пышнов никому не подавал о себе вестей, никому ничего о себе не рассказывал, если не считать, конечно, допросов у кронштадтских следователей в тридцать восьмом…
Я узнал о нем в Ленинграде. В одну прекрасную зимнюю ночь нахоженным путем – через Египетский мост, мимо заснеженных сфинксов на набережной Фонтанки– я заглянул на огонек в сумрач ный, петербургский еще дом, где квартировал «адмирал судомодель ного флота» Андрей Леонидович Ларионов. За чашкой чая и домаш ним капустным пирогом речь впервые зашла не о младшем штурмане с «Орла», а о хозяйке дома, жене Ларионова – Ксении Борисовне Пышновой, дочери бывшего мичмана с линкора «Слава» Бориса Пышнова, корректировавшего артогонь в легендарном Моонзундском сражении и кончившего свои дни в рядах ЭПРОНа – я поразился, в какой уж раз всплывала эта дата, – сорок втором году… Вот тут-то и помя нули его младшего брата Александра, поступившего в Морской кор пус в 1916 году…
Его однокашники по корпусу ужаснулись бы, увидь они в волшеб ном зеркале судьбу своего собрата, закрывавшего теперь последнюю страницу двухсотвековой истории их альма-матер.
Итак, последний гардемарин русского флота, продолжатель славного дворянского рода, старейшина отечественных подводников капитан 1-го ранга в отставке Пышнов коротает свой век на берегу Иртыша, в старинном казачьем селе…
Первым моим движением было немедленно лететь в Омск, а там добираться на чем придется в Черлакский район, в село Иртыш. Там, там жил человек, который знал в лицо давным-давно исчезнувших героев этой книги, который помнит их живыми – их обычаи, их смех, их шутки, пристрастия и страсти, их дела, подвиги и смерти! Там жил человек, чья жизнь – роман с неразрезанными страница ми; на его глазах, при его участии разворачивалась героическая авантюра подводного плавания первых лет советского флота.
Память его, словно несгораемый сейф, хранила множество «дел», помеченных грифами «Исторически важно», «Оглашению не подле жит», «Хранить вечно!» Ему были ведомы судьбы многих сброшен ных в Лету моряков, их сгинувших подводных кораблей… Но он был нем, как капитан Немо. В его молчании, в его затворничестве угады валась трагедия – судьболомная, непреходящая и поныне… Зачем он обрек сам себя на пожизненное пребывание «во глубине сибир ских руд»? Что это – покорность судьбе или горделивый ей вызов: «Раз уж ты забросила меня сюда, здесь и останусь. Не сбегу. И в Си бири солнце встает…»
Село Иртыш. Декабрь 1987 года
Под острой кормой моторной гондолы, под дрожащим недвиж ным крылом плыла земля зимней Сибири – безымянная карта реч ных извивов и заснеженных равнин, почти без признаков челове ческого труда, жилья, жизни. В оспинах занесенных озер она каза лась простором иной планеты.
Я летел в Омск, я летел к Пышнову почти безо всякой надежды, что «сибирский сфинкс» нарушит обет молчания, данный им в камере кронштадтской следственной тюрьмы.
Самолет вывалился из облака над самыми городскими крышами, над уличными фонарями, над рекой с проломленным ледоколом руслом, в котором дымилась на морозе черная вода. Иртыш!
От огромного омского автовокзала маленький «пазик» вывернул на шоссе, уводящее в казахские степи, и через несколько часов вымо раживающей душу езды я вылез у околицы большого села. Две длинню щие, километровые улицы тянулись вдоль Иртыша – Ленина и Круп ской. Над заснеженными крышами горели редкие фонари. Маленький гипсовый Ленин в крашенном золотянкой пиджаке стоял на невысо ком постаменте по колено в снегу перед правлением совхоза.
В самом конце бесконечной улицы примостился крепкий кирпич ный домик в три окна. Я постучался в глухие, плотно сколоченные ворота. Мое явление среди ночи не было неожиданностью для хозяев домика. Я предупредил о своем визите по телефону, который поста вили Пышновым с месяц назад.
Иртышский затворник – бритоголовый сухонький старец с породистым тонким носом и голубыми глазами под седыми бровями – встретил напросившегося гостя с сибирским радушием: на столе дымились пельмени, пел самовар.
Он много и жадно расспрашивал меня о московских новостях, о Севастополе, в котором родился, о Кронштадте, в котором служил, и, конечно же, о флоте: что за лодки теперь, что за моряки ныне?…
Я рассказывал, разглядывая украдкой стены его пожизненного «отсека», пытаясь понять, как живет вдали от морей старейшина русского флота.
То было обычное деревенское жилище весьма среднего достат ка: крашеные дощатые полы, покрытые дорожками, беленые стены с фото в рамках. В красном углу – телевизор под белой салфет кой…
Моряцкое прошлое хозяина выдавали лишь пластмассовый яко рек-сувенир на столе да фотопортрет в простенке: 30-летний коман дир РККФ в беловерхой фуражке, с нарукавными нашивками «седь мой категории».
Странно было слушать в этих стенах по-петербургски правиль ную, городскую речь… Вой пурги, пение самовара, ночной собачий перебрех настраивали на охотничьи рассказы и прочие идиллические темы. Но Пышнов говорил о срочных погружениях, о балтийских глубинах, о навсегда исчезнувших в них подводных лодках…