Одна маленькая правда
Шрифт:
Все было сумбурно, как и бывает в филармониях. Все смешивается: грязное белье с ландышами, болотная вода с молоком, комары с птицами. Посредственные номера смешиваются с талантами. Вернее, с талантом.
В конце все выходили на сцену и дружно кланялись публике, натягивая на лица счастливые гримасы и широкие улыбки циркачей. Мудрая полуулыбка Дубая меркла на фоне сияющих лиц, пестрых нарядов и благодарных, громких голосов.
– Большое спасибо! – Снова произносит Герман Елагин. Не произносит – выкрикивает. К его голосу непросто привыкнуть – сильный и дребезжащий,
Антон Палицкий, как приклеенный, сидит на месте, ждет, пока толпа разойдется. В этом есть риск – он мог смешаться с толпой и выйти незамеченным – и немалый, что кто-нибудь прознает о крушении его принципов. Но у него теперь есть собственная цель – он должен получить этого мальчишку, даже подставив себя.
После каждого выступления Лев Дубай приходит в пустой зал и садиться у окна. После последнего – старик-смотритель закрывает зал, и все расходятся.
Антон Афанасьевич трепетно вслушивается в тишину пустующего помещения. Он будет ждать столько, сколько понадобится. Если будет нужно, он даже не станет дышать, чтобы услышать его приближение.
Долгожданный стук шагов раздается совсем не скоро. Медленно, почти крадучись, юноша в простом сером костюме пробирается в зал и подбегает к подоконнику. Огромное дерево за окном приветствует его покачиванием ветвей.
– Ну, привет. – С нежной улыбкой обращается он к многолетнему дубу. – Надеюсь, и завтра из тебя не сделают рояль. Роман Алексеевич говорил об этом. – Он разговаривает только иногда и только когда его никто не слышит. Он не бережет слов, пока не знает, что за ним наблюдают. – Рояль из тебя никакой, верно? Вот, если бы флейта… Но из тебя выйдет слишком много флейт. Ты здоровяк. Прости, но скрипку из тебя точно не сделать. Их делают из елей. Знаешь, оставайся-ка ты простым дубом.
– Источники утверждают, что великие Страдивари, Амати и Гварнери изготавливали свои инструменты из сосны, молодой человек. – Палицкий, как маленький ужик, выползает из своего укрытия в последнем ряду. – А вот из этого дуба вышло бы отличное кресло для концертного зала. Если только Вы умеете извлекать из кресел музыку. Извините, что прервал.
– Музыку можно извлечь из всего.
– Полагаете? Очень интересно было бы посмотреть, как кто-нибудь играет… ну, скажем, на этих шторах.
– На шторах нельзя играть. Но из них получилась бы обтяжка для маракасов или детского барабана. А знаете, если хотите, я смог бы сыграть для Вас и на шторах.
– Меня очень привлекает Ваш максимализм, молодой человек, но в первый раз Вы были правы – из штор не извлечешь музыки.
– Из чего они сделаны?
– Они? – Дирижер провел пальцем по ткани с чрезвычайно умным видом. – Полагаю, шелк.
– У шелка прекрасный звук. – Заметил Лев.
– Отменный. – Саркастично произнес Антон Афанасьевич.
Лев больше не говорит ни слова. Он молча подходит к окну и, больше не обращая внимания на старый скрипучий дуб, резким движением руки срывает с окна переливающуюся желтизной шторку. Один конец крепко привязывает к стулу, а второй к батарее под окном.
– Минор или мажор?
–
Удовлетворенный ответом, юноша отставляет стул как можно дальше, так, чтобы получилась большая шелковая натянутая струна.
– Подайте смычок, вон там.
– Пожалуйста.
Обратной стороной смычка Дубай проводит вдоль "струны", и та издает сомнительный гитарный риф. Затем оттягивает шторку, как гитарную струну, и она производит другой звук. После – еще раз вдоль и еще один щипок. Вдоль и два щипка. Туда-обратно несколько раз, щипок. Выходит нечто вроде незамысловатой блюзовой композиции.
Антон Палицкий не замечает, как начинает притопывать ногой.
Из-за кулис раздается мелодия скрипки. Герман Елагин пытается переложить "шторную мелодию" на свой инструмент.
Штора и скрипка. Уже неплохо.
Русская народная троица тоже появляется из неоткуда и начинает пристукивать ложками, барышня в платье стучит по сцене каблучками. Старый смотритель, за неумение играть на музыкальных инструментах, просто бьет в ладоши.
Штора, скрипка, ложки и каблуки, стариковские ладоши.
Молодой музыкант умеет задавать темп – Палицкий прекрасно это понимает.
Мелодия длится еще несколько минут – не так уж много, чтобы наскучить, но и не так мало, чтобы не успеть подивиться ее мастерскому исполнению.
Лев Дубай завершает сонету очередным рифом, остальные музыканты заканчивают играть чуть раньше.
– Соло для шторы с оркестром. – Безразлично объявляет чей-то глубокий голос, и Роман Алексеевич, до этого времени руководитель-невидимка, переступает порог концертного зала, медленно аплодируя.
– Это же штора! – Восхищенно, недоуменно, радостно и черт знает как еще, восклицает дирижер, вскакивая на ноги и тут же падая обратно в кресло.
– Да, это штора. – Все с той же интонацией, которую Елагин называл не иначе как «эмоции медведя», подтвердил Конкин. Кому неизвестно, сообщу, что морда медведя покрыта настолько толстым слоем жира, что видеть подлинную его мимику не представляется возможным. Поэтому медведи считаются самыми опасными хищниками – никогда не угадаешь, собирается ли зверь напасть. Таким же талантом обладал и Роман Алексеевич Конкин, мог говорить спокойно, но это не означало, что тот, к кому он обращается, находится вне опасности. – Отличная комиссионная штора. И я советовал бы вам повесить ее на место.
– Вы прячете великий талант! Величайший! Как можно обременять гения стенами концертного зала? О, Вы ужасный человек! Ужасный, если губите молодое дарование и не даете ему развиваться!
Роман Алексеевич до этого момента и не смотрел на Палицкого, но теперь не мог оторвать глаз от его пунцового от возмущения лица.
– В Романе Алексеевиче зарыт потенциал. – С издевкой шепнул на ухо Льву Герман. – Великий талант, который он прячет. Даже вот этот господин унюхал.
– Оркестр! – Продолжал щебетать Антон Афанасьевич, потрясая руками, притопывая ногами и вообще мотаясь по залу, как загнанный зверь. – Что я говорил, я всегда знал – филармония губит таланты.