Одна тень на двоих
Шрифт:
Поцелуй был долгий, вкусный и очень красивый.
— Я так по тебе соскучилась, — прошептала Лида ему в щеку, — просто ужасно! А ты все не звонишь и не звонишь…
Персиковая кожа была очень близко, легкие волосы щекотали Данилову нос, глаза влажно сияли, длинные ноги прижимались к его ногам, и все это как бы предназначалось специально для него, как будто для него только и существовало, и глупо и невозможно было сопротивляться.
Зачем? Он снял с нее шубу и длинные — до бедер — сапоги и
На диване все было точно так же — долго, вкусно и очень красиво.
От этой вкусноты и красоты Данилову всегда безумно хотелось курить — когда все заканчивалось. Курил он в гостиной.
— Данюсь, — она пришла из кабинета в одном белье, и он даже глаза отвел, так это было необыкновенно, как в кино, — давай жить вместе. Ну что это такое? Мне тебя мало. Правда, — и она приложилась горячей щекой к его голой спине.
Он знал, что нужно или немедленно согласиться, или не говорить вообще ничего.
Согласиться он не мог.
Он был очень ей благодарен, она красива и, кажется, даже умненькая, ему нравилось с ней спать — хотя спанье это слишком напоминало кино, — она незаменима при выходах «в свет», она не досаждала ему, но он скорее уехал бы в Бразилию, чем согласился жить с ней.
И еще он понятия не имел, что станет делать, если она в конце концов в него влюбится или убедит себя, что влюбилась. В том, что она не влюблена в него сейчас, он был совершенно уверен.
Данилов потушил сигарету, повернулся к ней, обнял и прижал к себе. Ему никогда не хотелось тискать ее, крепко прижимать, оставлять на ней синяки — дикость какая!
Только один раз в жизни, проснувшись утром, вернее, даже не проснувшись, а выбравшись из мертвого сна, как из могилы, он со смешанным чувством страха и удовольствия рассматривал еле заметные красные следы на очень бледной коже — следы его собственного недавнего безумия. Женщина, виноватая в его безумии, крепко спала, он караулил ее, и ему хотелось только одного — чтобы она не просыпалась подольше, и если проснулась, то не нынешним утром, а вчерашним вечером, чтобы можно было все повторить.
Ничего не повторилось.
Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.
Он никогда не понимал смысла этой мудреной мудрости.
Почему нельзя?
Вот она, река, — такая же, как вчера, позавчера и сто лет назад. В нее можно войти миллион раз. Он столько раз начинал сначала, столько раз входил в эту проклятую реку, столько раз река швыряла его обратно, а он все лез и лез в нее — так почему нельзя?!
Он потерся щекой о легкие волосы и спросил негромко:
— Сварить тебе кофе?
— Нет, — отказалась Лида со вздохом, — я хотела зайти на пять минут, но ты так на меня действуешь, что я не удержалась.
— Это хорошо, что ты не удержалась, — сказал Данилов с улыбкой. — Извини, мне нужно надеть что-нибудь.
— Твой свитер я бросила в кресло, — проинформировала Лида уже из ванной. — Данюсь, я привезла тебе приглашение на прием в Воротниковском. Сегодня я встречалась с Ольгой, она передала.
— Спасибо.
— Господи, да не сердись ты так! Ерунда какая! Светлана Сергеевна волнуется, ей хочется, чтобы ты непременно пришел.
— Я приду.
— Я специально привезла тебе приглашение, потому что я, наверное, поеду пораньше. Ольге нужно помочь.
Это Данилову совсем не понравилось. Ольгой звали пресс-секретаря его отца, и, как правило, помощь ей не требовалась — она сама могла помочь кому угодно, ее энергии хватило бы на небольшую электростанцию. Лида не должна была помогать. Это означало бы, что она оказалась слишком близко, опасно близко к Данилову и его семье. Хуже всего, что эту сторону — так называемую семейную — он вообще не мог контролировать. Мать все равно сделает так, как считает нужным.
— Лида, я думаю, что Ольге помогать вовсе не обязательно. Она справится сама. Она всегда справляется сама.
Лида стояла перед зеркалом в ванной, в мерцании шелкового белья, гладкой кожи и блестящих волос и показалась Данилову сказочно красивой.
— Да, но Светлана Сергеевна просила…
— Светлана Сергеевна думает, что тебе нечем заняться. Я могу позвонить ей и сказать, что ты не можешь. Чтобы она к тебе не приставала.
— Да, — удивилась Лида и повернулась к нему со щеткой в руке, — да, но я могу. Ничем таким я не занята.
— Лида, — сказал Данилов — я не хочу, чтобы ты выполняла просьбы моей матери. Если сейчас изменить уже ничего нельзя и вы обо всем договорились, значит, все остается как есть. Но пусть это будет первый и последний раз.
— У тебя такой тон, как будто я в чем-то виновата. — Она бросила щетку в раковину, вид у нее был рассерженный. — Я просто хотела помочь.
— Не нужно.
Он ушел в гостиную и снова включил плиту. Его мать мастерица расставлять ловушки. Ей бы охотником быть. В тайге.
— Я положила приглашение на тумбочку в спальне.
— Спасибо.
— Проводи меня.
Он выключил плиту, подхватил из кресла шубу и зажег в холле свет.
— Лида, если я тебя обидел…
— Ты меня не обидел. Кстати, ты уже придумал, куда мы поедем на Новый год?
— Я пока этим не занимался.
— Когда ты займешься, мест нигде не будет. Может, я сама?
Она опять сияла глянцевой, персиковой европейской красотой и казалась совершенно спокойной и удовлетворенной. Притворялась? Или ей в самом деле наплевать?