Одна жизнь — два мира
Шрифт:
— Нина, перестаньте, я вовсе не такой, я вас люблю, очень-очень люблю, и только это привело меня к вам. Я испугался за вас, за ваше будущее, я ведь знаю, что значит попасть таким, как вы, в этот капкан. Я не должен был рассказывать вам все, что рассказал. Делайте со мной, что хотите, но я тронут, глубоко тронут чувствами вашей дружбы к Ольге… Какой счастливый был бы я, если бы мог рассчитывать хоть на одну сотую долю их. Я ухожу, но умоляю вас, подумайте. Защитить вас смогу один я, но только в том случае, если вы будете со мной под одной крышей.
— Вот что, вы раньше скажите, что ждет Ольгу? И можете
— Положение ее могло быть лучше, но она ухудшила его своим поведением, она так же, как и вы, заявила, что если ее осудят за то, в чем обвиняют, то это честь для нее. По статьям, которые ей предъявили, ей грозит от 3 до 7 лет тюрьмы или ссылки.
У меня перехватило дыхание: Ольге, с ее здоровьем, от 3 до 7 лет тюрьмы или ссылки, где даже один год пребывания — гибель для нее! Мне стало так страшно и больно за нее, что я наговорила сгоряча столько, что он даже закрыл мне рот рукой.
— А теперь, пожалуйста, — попросила я, — пожалуйста, уходите…
Он встал.
— Николай Васильевич, помогите, помогите не мне, а Ольге, если вы можете, я очень прошу вас.
В моем возрасте, в эти годы, я никак не могла понять, почему вопреки всякому здравому смыслу происходят вещи, которые наносят вред, как мне казалось, нашей лучшей в мире системе и нашему государству.
Жуткая гибель Зои, трагическое самоубийство Надежды Аллилуевой, с которой я только что успела познакомиться, и которая была еще как живая в моей памяти. Мне казалось, что кроме всего прочего, она погибла из-за того, что, будучи идейным членом партии, она не могла видеть и перенести то, что творилось в стране, и, почувствовав свою беспомощность, покончила с собой. И вот теперь арест Оли. Спрашивается, за что? Какая бессмыслица: выдумывать обвинения, набивать тюрьмы совсем невинными людьми — такими как Ольга. Ведь туда могла бы, очень легко могла бы попасть и я. И за что? И почему Оля, а не я? Мы с Олей думали одинаково, чувствовали и переживали одинаково. Значит, и я такой же социально опасный элемент, как Оля, так почему же Олю арестовали, а не меня? Ведь мы возмущались, ругались, делали это не из желания изменить наш строй, а из желания улучшить, считая, что он должен быть идеальным, примером справедливости во всем мире. Другой системы мы не знали, мы выросли при советской власти и считали ее самой лучшей и справедливой на всем земном шаре, и бороться за что-то другое нам и в голову не приходило. Так за что же нас сажать и ссылать?
Перемены к лучшему, теперь я уже знала это, могли прийти только сверху, от тех, кто стоял во главе государства. Но попав, более или менее, в их среду, я также поняла, что некоторые бывшие идеалисты превратились в обыкновенных карьеристов, дрожавших за свое личное благополучие и сквозь пальцы смотрящих на происходящее вокруг них.
Сталина уже многие ненавидели, по выражению Енукидзе, его «надо было уничтожить еще в утробе матери», и даже мать его надо было в молодости заточить в монастырскую крепость. Калинина считали ничтожеством. Каменева и Зиновьева, которые после опалы сделали резкий поворот к партии — флюгерами, Буденного называли великим конюхом, Ворошилова — никчемным политиком, а Молотова «каменной задницей» и т. д.
И все-таки еще было много честных, преданных
Прощание с Ольгой
«Войдите!» — и на пороге появилась бледная, прозрачная Ольга. Я была больная и уже несколько дней торчала дома в общежитии, и в первую секунду в голове мелькнула мысль, что это бред, привидение, настолько изменилась Оля.
— Оля, Оля, как я рада! Выпустили, выпустили! — я крепко обняла ее. Господи, как она похудела. — Оленька, родная, это не мираж, это ты, ну садись, расскажи все, все, я хочу знать все!
— Ну, здравствуй, да ложись ты и успокойся, — Оля села напротив на кровать моей соседки. Глубокие впадины глаз, заострившийся нос на бледном, без кровинки, лице. — Я заехала в институт, думала, там увижу тебя, но мне сказали, что ты больна. По дороге к тебе я задумалась и проехала три трамвайные остановки до Воробьевых гор, оттуда шла пешком, — чужой, надтреснутый голос.
Оля вынула папиросу, закурила…
— Оля, ты куришь? Ведь это вредно для тебя…
Оля, горько улыбнулась, и затянулась всей грудью:
— Вредно? А голодовка не вредна была, а допросы не вредны были? А сиденье в одиночной камере без света и воздуха?! Ты, пожалуйста, не очень расспрашивай меня, я дала подписку. Этих слов ты тоже не слышала. Вредно курить? Да меня на Лубянке и научили.
Оля нервно раскачивалась всем туловищем, крепко сжав руки.
— Накорми меня, если у тебя есть чем.
Я достала из-за окна все, что там было: одна банка компота, консервированная черешня, кусок черствого хлеба, селедка и не помню что еще.
— Откуда у тебя торгсиновский товар? — Оля указала на консервную банку.
— Наташа принесла.
О многом хотелось спросить, так много хотелось рассказать ей — как я ночи мечтала о встрече с ней, мысленно вела с ней бесконечные разговоры — а вот теперь сидит Оля со мной, и я как будто все забыла. Это потому что она предупредила ни о чем не спрашивать, мелькает у меня в голове.
— Оля родная, хоть что-нибудь, — не выдержала я, — но ведь хоть что-нибудь можно?
— Получила я три года. Высылают в Алма-Ату. Дали день на сборы. Никак не пойму, откуда такая привилегия. Разговаривала я с ними так, что у меня не было ни малейшего основания рассчитывать на такую милость. Знаешь, Нина, политэкономию нужно изучать там, а не как мы с тобой, просиживая до закрытия в библиотеках. Какие мы наивные были! А как Костя? — вдруг спросила она. — По старому? Не нужны нам больше такие идеалисты, как Костя, не ну-ж-ны, — протянула она.
Ольга заторопилась.
— Мне пора уходить, если я засижусь у тебя, это может быть небезопасно для тебя.
Вот сейчас Ольга уйдет, и я никогда, никогда ее больше не увижу. Но где же все то, о чем я собиралась говорить с ней? Да и к чему все это, к чему все эти разговоры, когда уходит из моей жизни молодая, двадцатилетняя Ольга. За ней закроются двери даже тех незначительных радостей, которыми обладает свободный человек. Лучшие годы жизни в ссылке… Выдержит ли ее хрупкое здоровье это трехлетнее испытание?