Одна жизнь

Кнорре Федор Федорович

– А как мне? Можно?
– спросил второй парень, заглядывавший вслед за долговязым.

– Опять сидеть?
– спросила старая учительница.
– Глупо. Ну иди сиди, что с тобой делать.

– В семи водах мыты, всеми чертями терты, - со вздохом разглядывая свои черные руки, сказал ученик.

– Увидим!
– Учительница подала ему в руки чистую белую тряпочку. Он вытер ею, как полотенцем после мытья, руки, развернул и показал. Тряпочка была чистая.

Старушка кивнула удовлетворенно и сделала знак, чтобы он садился к пианино.

–

Да я и не знаю, тетя Катя, - сказал парень.
– Какие теперь занятия?

– Опять "тетя Катя"?

– Ну ладно. Катериниванна. Все на фронт уходят. Белые к городу прутся.

Озабоченно роясь в нотных тетрадях, старушка поучительно бормотала:

– Белые очень нехорошие люди, но все-таки они не прутся, а приближаются, наступают или подходят. Музыкант должен быть культурным человеком.
– Листая тетрадку, она машинально продолжала.
– Каждый должен заниматься своим делом... Белые пускай "прутся", а мы будем разучивать новую пьесу... Вот новая: "Веселый крестьянин", давай внимательно!

Парень сел на вертящийся табурет, напрягся, сперва испуганно уставился в ноты, потом нацелился пальцами и вдруг медленно заиграл с испуганно приоткрытым ртом.

– Не барабань! Мягче, певучей!.. Крестьянин ведь радуется! Он веселится! Такой веселенький, прилежный немецкий мужичок.

Едва успела сложиться мелодия, второй парень, пробормотав "от чертище!", с недоверчивым восхищением откинулся на спинку стула, криво усмехаясь, и с силой дернул себя за ухо, точно для того, чтобы привести себя в чувство...

Леля шепотом попрощалась с Денисом, взяла две книги, оставленные Колзаковым, - это были "Отверженные" - и вышла.

Нерасседланные кавалерийские кони у чугунной решетки желтого казенного здания штаба на площади. Широкие ступени подъезда, веером расходящиеся книзу. Два маленьких льва по бокам. На одном из них сидит красноармеец-часовой, у его ног станковый пулемет с продернутой лентой.

Все это Леле давно хорошо знакомо - театр стоит на другой стороне той же площади. Теперь она, как задумала, - не останавливаясь и не торопясь, не глядя на часового, ожидая каждую минуту, что ее окликнут, остановят, начала подниматься по лестнице.

Никто ее не остановил, и она оказалась в длинном коридоре с маленькими сводчатыми окнами, проделанными в толстых стенах. Окна эти не открывались, должно быть, много лет, и подоконники были усеяны мертвыми мухами. Пахло казармой и плавленым сургучом.

За открытой дверью она увидела большую комнату, где, склонившись над испачканными чернилами столами, писали переписчик и девушка в гимнастерке, оттопыривающейся на груди, одним пальцем тыкала в клавиши пишущей машинки.

Расспрашивая встречных солдат, она добралась до двери комнаты военкома Невского. Дальше ее не пустили. Немного погодя к ней подлетел какой-то щеголеватый военный, мальчишка, и представился: "Дежурный Нисветаев".

Леле почему-то казалось, что ей

нужно говорить только с тем самым военкомом Невским, который приходил знакомиться с их труппой. Она так и сказала. Нисветаев снисходительно начал объяснять, что военком занят, как вдруг, приятно улыбнувшись, сказал: "А-а, что-то знакомое. Из театра? Сейчас попробуем!"

Какие-то военные, сердито переговариваясь, вышли в коридор. Нисветаев, приоткрыв дверь, нырнул в кабинет и через минуту, выглянув оттуда, кивнул, приглашая ее входить.

Военком, сидя боком у стола, как он сидел, вероятно, ко время только что кончившегося совещания, что-то очень быстро писал, прикусив губу.

Он на минутку поднял глаза на Лелю, кивнул и, проговорив: "Ну, ну, говорите, говорите, слушаю!", продолжал быстро писать.

– У меня к вам просьба, - сказала Леля.
– Можно меня куда-нибудь устроить на фронт?.. Ну, не обязательно сразу, но вообще в Красную Армию... Если можно, то пожалуйста...

– Пожалуйста...
– сквозь зубы повторил комиссар, продолжая писать. Пожалуйста... А что ж театр? Надоело?

– Долго рассказывать. И я сама не гожусь для этого дела.

– Надоело...
– опять рассеянно повторил военком.
– Это хорошо... значит, надоело...
– Он небрежно поставил подпись и протянул бумагу Нисветаеву.
– С ординарцем, аллюр три креста, пять кавалеристов в охрану. В случае чего - уничтожить.

– Разрешите мне самому?
– весь загоревшись, умоляюще сказал Нисветаев.

– Сиди, - сказал Невский, и Нисветаев с надутым видом ушел.

– А почему вдруг надоело?
– как ни в чем не бывало обратился к Леле военком, подтягивая к себе новый лист бумаги.
– Вы что, против скоморошьего действа или как?

– Да нет. Пускай. А я не хочу!
– отчаянно выпалила Леля.
– Не хочу ничего. Ни скоморохов, ни "Бедность не порок"... Я вас очень прошу.

– Учились, работали?

– Три года на швейной фабрике. Ну не три, почти три года.

– Да ну, на какой?

– Форонин и Кох. В Петрограде.

– Слышал. А кто у вас там новый директор?

– Директор старый остался. Мы не против были. Да теперь и фабрику закрыли.

– А кто там у вас в фабкоме председатель?

– Да вы что, не верите?
– усмехнулась Леля.
– Ну, Ксения Касьяновна.

– А часы как? Ходят еще?

– Вы про какие? У табельной? Светящиеся, с керосиновой лампочкой?

– Именно, с керосиновой. Таких вторых не найдешь. До чего экономный мужчина был этот Кох. Нате вам бумагу, пишите заявление, что просите принять вас вольнонаемной на работу в штаб.

Военком опять начал писать. Леля, стараясь как можно лучше, написала и подчеркнула слово "убедительно" в конце.

– Грамотно пишете, - сказал военком.
– Это оставьте, а Пономарев вам покажет, как сочиняют канцелярские поэмы в прозе по всей форме... Нисветаев! Ко мне Пономарева.