Одна жизнь
Шрифт:
"Для берегов отчизны дальной ты покидала край чужой; в час незабвенный, в час печальный я долго плакал пред тобой. Мои хладеющие руки тебя старались удержать; томленье страшное разлуки мой стон молил не прерывать. Но ты от горького лобзанья..."
Она допела, низко поклонилась в ту сторону, где полулежал забинтованный громадный человек, и, выпрямляясь, на мгновение опять увидела бинты его головы, замкнуто стиснутый рот, ожесточенно и бесстрашно блестящие глаза и большую, спокойную, недвижно лежащую на костыле руку...
Снова она в кабинете у
– Теперь вам нужно полежать!
Она безвольно согласилась и со вздохом откинулась на клеенчатую кушетку. Доктор сел рядом, не отпуская ее руку, и она поняла, что он слушает пульс.
– Кастровский уже успел вам наболтать!
Продолжая внимательно прислушиваться, как работает сердце, военврач рассеянно проговорил:
– Он вообще, кажется, любит медицинские темы.
– О том, что любишь, болтать не станешь... Это только в оперетках моряки все время поют куплеты о море, а врачи о клистирах.
Осип Евсеевич мягко отложил и выпустил ее руку.
– Не только в оперетках, - сказал он и, повысив голос, позвал: - Зоя!
Девушка в белой косынке появилась в дверях, и он что-то вполголоса коротко ей приказал.
– Позвольте мне, как врачу, сказать вам несколько слов.
– Не волноваться. Отдыхать. Дышать. Не петь. Принимать три раза в день... Правильно?
– В общем, да. И тогда все будет хорошо, только не очень скоро.
Девушка вошла в комнату и поднесла Истоминой на маленьком подносике, покрытом чистой салфеткой, стаканчик с делениями, на треть наполненный темной жидкостью. Она послушно поднесла стаканчик к губам и выпила, узнав запах знакомого лекарства.
– Больше медицина ничего не придумала?
– Медицина все-таки хитрая, - сказал Осип Евсеевич.
– Она нет-нет да что-нибудь придумает. Я вам еще кое-что с собой дам, получше.
– Порошочки?
– спросила она, улыбаясь.
– Таблеточки.
– Бедные вы люди, врачи, - сказала она.
– Выбиваетесь из сил, чтобы спасти людей, которых калечит война. А причины этой болезни вы лечить не умеете... Прописали бы какое-нибудь лекарство против войны. Порошочки или таблетки.
– Опять думали, думали и опять недодумали, - сердито произнес в дверях густой женский голос, и в кабинет, оттолкнув дверь, стремительно вошла высокая женщина-врач в белом халате и шапочке.
– Я сейчас обошла весь второй этаж, - конечно, там ни черта не было слышно...
– Увидев Елену Федоровну, она замолчала, внимательно ее оглядела, потом как-то странно покачала головой не то укоризненно, не то с сожалением.
– Что еще опять недодумали?
– недовольно спросил Осип Евсеевич.
– Кто?
– Мы с вами.
– Она еще раз вроде как бы с сожалением посмотрела на Елену Федоровну, покачивая головой.
Елене Федоровне стало наконец смешно. Она тоже смотрела, еле сдерживая улыбку.
– Непонятно!
– сказала женщина.
– Певицы обыкновенно бывают
Истомина посмотрела на ее симпатичное, скуластое, совсем мужское лицо с квадратным подбородком и мохнатыми бровями и сказала, что нет, не очень.
– Надеюсь. Меня раненые знаете как зовут? Петр Первый. Правильно, Осип Евсеевич?
– Зовут, - неохотно согласился Осип Евсеевич, которому не нравился весь этот разговор.
– Наверное, за мой грубый язык. Возможно, и за красоту мою тоже... Она усмехнулась так, что дрогнули ее широкие толстые плечи.
– Вам тут объяснили уже, как вы пели?
– Она оглянулась на Осипа Евсеевича и махнула рукой: - Конечно нет. Мужики стесняются. А я скажу. Это черт знает, как вы поете. От такого пения затягиваются раны. Ведь у многих самые больные раны вовсе не под повязками, а вот где!
– она ткнула себя в грудь.
– А вы все равно что промыли их сейчас и свежие повязки наложили. Мужики этого не понимают, а я вам точно говорю, поверьте.
– Мужики понимают, - сдержанно заметил Осип Евсеевич.
Петр Первый раздраженно обернулась к нему:
– Мы всё с вами понимаем, а концерт устроили в первом этаже, во втором лучше бы уж вовсе ничего не слыхали, а то им кое-что доносилось, они волновались, вслушивались и толком ничего не слышали. А теперь, естественно, бесятся. Только раздразнили. Догадаться бы разбить концерт на две части, чтобы каждому этажу досталось понемножку одинаково... Душенька, вы не могли бы спеть еще чуточку для второго этажа, там у нас много самых тяжелых, которые не встают. Вы полежите, отдохните полчасика, это ничего.
– Ну конечно, - испуганно бормотала Истомина.
– Я постараюсь, попробую...
– Нет, - сказал Осип Евсеевич.
– Нельзя.
– Это почему же?
– Нельзя. Елене Федоровне петь больше нельзя. Понятно?
– Неужели правда? Это ужасно, - сказала Петр Первый.
– Конечно, я понимаю... Хватило бы у нас, дураков, сообразительности с самого начала.
– Что вы на меня смотрите?
– вдруг в первый раз за все время, теряя терпение, крикнул Осип Евсеевич.
– Вы-то понимаете, что если я говорю нельзя, то я все понимаю про второй этаж не хуже вас, и все-таки я повторяю: не-льзя!
– Да, - сказала Петр Первый.
– Раз он говорит, - значит, правда нельзя. Ну что ж, бывает.
– Дадим человеку отдохнуть, - сказал Осип Евсеевич, и они вдвоем с Петром Первым вышли.
Истомина с облегчением закрыла глаза. В тишине опять стал слышен далекий гул и ворчание со стороны фронта. Кто-то, мягко ступая, ходил по комнате.
Она почувствовала, что ее осторожно укрывают одеялом, и, чуть приподняв слипающиеся ресницы, увидела наклонившуюся к ней Зою.
– Вы спите, спите, я тихонько.
– Она расправила у нее в ногах одеяло и, застенчиво отворачиваясь, проговорила: - Как вы так поете, а? И слова хорошие. Девушки просят их списать.