Однажды в Лопушках
Шрифт:
— Не знаю, — Синюхина хотелось позлить, и желание это было исключительно ведьминским. А что? Я ведь право имею. — Может, и не отказалась бы.
— Думаешь, он поможет вернуться?
— Вряд ли, — я подхватила белое облачко, которое на шумовке расползлось липкой грязью. — Да и не уверена, хочу ли я возвращаться.
— То есть как?
— Обыкновенно. Что там хорошего-то? Допустим… дадут мне диплом. А дальше куда? К тебе на кафедру?
Он засопел громко.
— Если она у тебя будет. Ты, конечно, исключительно талантлив, — это я сказала безо всякой насмешки, ибо, может, Синюхин и был козлом, но козлом
— А этого мало? — он заскрипел зубами.
— Не знаю, может, и достаточно. Только… я больше туда не хочу. Не мое там место.
— А здесь твое?
— Здесь? Да, мое, — это я ответила с полной уверенностью.
— Тогда зачем тебе Николаев?!
— Нравится, — и это тоже было правдой. Я глянула на Синюхина с жалостью. Неужели он, будучи почти что гением, не способен понять вещей столь простых.
— Нравится… — это прозвучало эхом. — А говорила, что меня любишь!
— Ты тоже говорил, что любишь, — я пожала плечами и, убедившись, что пену сняла всю, отложила шумовку. Да и огонь убрала до минимума, вот теперь пусть все и варится, а я пока рис промою.
Да и картошку ставить пора.
К ней котлет нажарю, благо, вчера и фарша прихватили, надо использовать, а то стазис стазисом, да долго не продержится.
— Я и любил! Пока ты не повела себя недостойно.
— Я?
— Ты… украсть чужую работу…
— Ты ведь знаешь правду.
— Я знаю, что факты против тебя. И эти факты. Ты не думала, что Верещагины могут обидится? И в суд подать.
— Это вряд ли, — картошку я перемывала, складывая в котелок. Изнутри тот был почти чистым, а вот снаружи пугал угольной чернотой. — Побоятся.
— Чего?
— Огласки. Знаешь, я тут пожила, поумнела… наверное, стоило вот так напороться, чтобы ума прибыло. Моя ошибка в том, что я тогда испугалась. Отступила. Мне бы наоборот, на своем настоять, потребовать разбирательства, которое обязан был бы учинить инспектор. И разбирательство это было бы отнюдь не формальным…
— Ты… — он и руку к груди прижал, представив этакое развитие событий. — Ты бы…
— Я не посмела. Решила, что все-то против меня. Тем паче помнишь, что ты говорил? Вот… сглупила. А иначе… иначе была бы я с дипломом, а Оленька со справкой.
— Они бы тебе не простили.
— Возможно, — вот в способности Верещагиных поднасрать ближнему, я верила. — С другой стороны, они там, а я здесь. С третьей, все равно они там, а я здесь. Подам документы в колледж, пройду аттестацию, а я её пройду. И хватит.
— Убогие у тебя планы.
— Уж какие есть. Так чего тебе надо-то?
Фарш я понюхала, убеждаясь, что он вполне свежий. Так, сейчас рис сварится, и суп можно будет снимать. Вот что не нравится мне в местной плите, так это скромные две комфорки, на которых с готовкой не больно-то разгонишься. Но пока суп настоится, я с котлетами управлюсь.
— Надо?
— Ты пришел. Сидишь. Мозг вот мне ковыряешь. И только затем, чтобы прочитать мне лекцию о правильном поведении?
Синюхин оттопырил губу, но не уходит.
Интересно, к слову, почему? Прежде он бы уже трижды дверью хлопнул, а тут вот… может, просто двери не хватает? Без хлопанья уход будет недостаточно эффектным?
— Что у тебя с Николаевым? — наконец, задал Синюхин мучивший его вопрос.
— А тебе зачем знать?
Нет, можно было бы ответить, что ничего-то нет и не предвидится, однако вместо этого я посмотрела на бывшего превнимательно. С чего вдруг этакий интерес-то? Ревность? Сомневаюсь. Для ревности любить надо, а я не уверена в принципе, что Синюхин когда-либо меня любил.
Возможно, конечно, был привязан, но привязанность и любовь — разные вещи.
— Я… о тебе беспокоюсь, — он явно хотел сказать что-то другое, но передумал, и скривился. Он терпеть не мог, когда все шло не по плану. — Он для тебя неподходящий человек.
— Почему? — я склонила голову.
Интересно.
И вправду интересно. Сперва Верещагина, теперь вот и он. Дальше что? Важен подойдет читать мораль о смысле жизни?
— Потому… ты знаешь, кто он?
— Некромант? Ученый?
— Бестужев! — выдохнул Синюхин. — Он еще имя не принял, но примет обязательно.
— Неужели, — сыграть удивление не получилось. Что поделать, актриса из меня была так себе.
— Да! И… он наследник рода! Думаешь, ему позволят спутаться с какой-то там… ведьмой-недоучкой?
— Думаю, он не из тех, кто позволения спрашивать станет, — у меня возникло почти непреодолимое желание приложить Синюхина черпаком да по лбу.
— И что? — он сполз с котелка и оправил брюки, осмотрелся, нет ли где сажи. Надо же, помнится, прежде он относился к вещам с куда меньшей аккуратностью. Или это потому, как знал, что в любом случае я постираю да заштопаю? — Он может думать, что ему позволено все, а на самом деле… уже почти подписан контракт!
— С кем?
— На помолвку… какая разница, главное, что никто-то в здравом уме против контракта не пойдет.
— Про контракт он ничего не говорил.
— А должен был? — Синюхин посмотрел с чувством собственного превосходства. — Кто ты такая, чтобы он перед тобой отчитывался?
И вправду, наверное, но все равно… обидно, пожалуй.
— И еще, — он подошел вплотную и взял меня за руку, а потом, глядя в глаза, сдавил эту руку так, что от боли я онемела. — Меня просили передать тебе… точнее довести до тебя, что не надо мешать серьезным людям.
— Так и сказал? — Ксюха нахмурилась и потянула себя за косу.
— Ага, — подтвердила я, вытягиваясь на траве. — И добавил, что если я не понимаю, то мне объяснят. Но этих объяснений я могу и не пережить.
— Вот… сволочь! — Ксюха косу трепала, не спеша отпускать.
— Еще какая… знаешь, а ведь оно все было… то есть, оно не появилось из ниоткуда. И его привычки, и… остальное тоже. Только я их не замечала. Предпочитала не видеть. Самолюбия его. И прочего… даже мороженое он покупал для себя. И мое мог съесть, если оставляла. И вообще моими вещами распоряжался, как своими собственными. А его мне трогать было нельзя, испорчу ведь. Знаешь, особенно за карандаши обидно, вечно таскал. Я приду на практикум, рисовать надо, а нечем. И тогда-то это мелочным казалось, из-за карандашей обижаться. Я мелочная?