Однажды в Лопушках
Шрифт:
Она кивнула, признав, что план вполне себе годный.
Осталась сущая безделица — отыскать дерево, которое сгодилось бы для его реализации. И Оленька принялась обходить их одно за другим, всякий раз с сожалением признавая, что не сдюжит.
Но вдруг проснулось прежнее упрямство.
…а ведь её учили быть послушной девочкой, она и старалась. Очень старалась. И не виновата ведь, что способностей не хватало.
— Подойдешь, — Оленька с нежностью погладила яблоню-дичку, которая едва ли не терялась средь огромных сосен. И была чужой, как…
Может, фамилию сменить?
Нет, такого оскорбления матушка точно не простит.
— Потом… подумаю, — Оленька вытерла вспотевшие ладони и, подпрыгнув, вцепилась в ветку. Попыталась закинуть ногу, но не получилось. Более того, от резкого движения руки соскользнули, и Оленька плюхнулась на землю.
Благо, падать на мхи было мягко.
— Да уж, — она перевернулась на спину. — В детстве это было как-то… проще, что ли?
Она поднялась.
И на руки поплевала. Правда, Оленька понятия не имела, зачем это надо, но в кино показывали. Авось, поможет. Впрочем, вторая попытка провалилась, а вот третья — и откуда в ней это? — удалась. На ветку Оленька забралась, пыхтя и ворча, что приличных девиц из приличных семей учат вовсе не тому, что в жизни надо.
На ветке она растянулась, вцепившись в неё руками и ногами.
И дальше что? На следующую? Но… оттуда падать будет выше. И как знать, не сломает ли чего-нибудь Оленька при падении.
Тут и в животе заурчало, напоминая, что ужин давным-давно прошел.
…её ведь будут искать, верно?
Не так много людей у Николаева, чтобы не заметить Оленькиного отсутствия. И… и надо лишь подождать.
Но сотовый она достала.
Просто, чтобы убедиться, что связь так и не появилась. И… и лучше, если искать начнут пораньше. Раньше начнут, раньше найдут.
Именно.
Связи все еще не было.
Оленька задрала голову, вглядываясь в небо. А ведь лес сосновый… что там говорили? Сосна — растение светолюбивое… да, именно. И потому сосновый лес — разреженный. Тут, конечно, между сосен и березы встречаются, и даже ольху Оленька видела, там, на опушке, но их не так и много, чтобы создать сомкнутый полог.
— И это значит… это значит, что связи нет не из-за слабого сигнала, — она заставила себя отлипнуть от ветки.
Оленька села, упираясь спиной в ствол и раздумывая, стоит ли подниматься выше. С одной стороны, если причина в аномалии, то… то может статься, что подъем позволит Оленьке выйти из зоны действия этой самой аномалии. С другой, аномалия должна была бы глушить сигнал там, у древней усадьбы, но там как раз связь нормальною была.
С третьей… не сидеть же ей на ветке до скончания времен! В самом-то деле…
— Если осторожно… — она оперлась руками на ветку, которая оставалась неподвижной, да и толстою была, а стало быть, есть шансы, что вес Оленькин она выдержит. — Потихонечку… полегонечку…
На спину что-то шмякнулось и, кажется, пробежало по волосам.
— Тихо, — Оленька заставила себя унять крик, готовый вырваться из горла. И дышать ровно.
Не дергаться.
Потом поорет, когда спустится. А упало… что тут может упасть? Жук? Паук? Она взрослая девица, стыдно такой пауков бояться.
Правда, появилось премерзкое ощущение, что кто-то бегает по спине, но Оленька заставила себя о пауках не думать. Насколько это получится.
Она поднялась. Застыла, пытаясь привыкнуть к тому, что под ногами не земля, а ветка.
…тренер по гимнастике заставлял по бревну ходить. Бревно было тонким, Оленька — неуклюжей, и тренер постоянно ругался. А еще палкой бил, когда она горбиться начинала. Но мама считала, что гимнастика развивает грациозность, и надо тренера слушать. Пригодится в жизни.
— Вот, — выдохнула Оленька, силясь справиться с сердцем, которое разошлось не на шутку. — И пригодилось…
Она подняла руки.
Замерла.
Носочек вперед. Ноги… контролировать. И спину тоже. А руками нащупать следующую ветку. И помнить, что падать будет немного выше.
…с бревна она тоже падала, особенно когда училась на руки становиться.
Вышло.
Ветка была поуже.
И потоньше.
И прогнулась под Оленькиным весом. Но ничего, удержала. Правда, связи все одно не было. Зато нашлось птичье гнездо с остатками скорлупы.
— И дальше как? — спросила Оленька саму себя, а потом, в приступе несвойственной ей лихости, забралась еще выше.
И еще.
И… связи все одно не было. А вот земля показалось невообразимо далекою. И вспомнилось, что спускаться всегда тяжелее, чем подниматься.
— В пору на помощь звать, — сказала Оленька, раздумывая, в какой именно момент она свалится. А сомнений в том почти и не было. И, воплощая в жизнь новый план, закричала: — Ау!
Ответом стал встревоженный треск сороки.
Ну и как быть?
— Ау! — заорала Оленька чуть громче. — Есть тут кто? Живой?
Сорока трещала совсем близко. И… и вдруг стало не по себе, словно… словно тьмой из могилы повеяло. Так говорила Оленькина нянюшка, которая у деда жила, ибо матушка полагала, что девицам пяти лет няньки уже без надобности.
Нянюшке дед тоже содержание положил.
И прочим слугам.
Матушка, помнится, ворчала, что совсем он из ума выжил, на пустое деньги тратить. Есть ведь социальные страховки, и пенсии накопительные для тех, кто постарше. И вообще императорские программы соцобеспечения, а он вот взял и положил.
Надо будет написать нянюшке.
Или позвонить?
Сорочий стрекот стал еще ближе. И вот бело-черная птица уселась на ближнюю ветку, уставилась на Оленьку круглыми глазами.
— Я тут просто сижу, — сказала Оленька, на всякий случай на ветке растягиваясь. Она вцепилась в неё руками и ногами, потому что… стало страшно.
И вправду из могилы.
…а на похороны деда матушка Оленьку взяла, поскольку это было бы признаком неуважения и разлада в семье. Разлад-то давно был, но посторонним о том знать не следовало.