Однажды в мае
Шрифт:
Но, когда Галина переползла на другую сторону моста к бетонному парапету, она услыхала тихие, совсем детские всхлипывания:
— Мамочка… мама… мамочка!
Прислонясь спиной к парапету, сидел полуголый Пепик Гошек, потерявший голову от страха. Он придерживал правой рукой предплечье левой. Кровь из руки ручьем лилась на его брюки.
— Пепик! Опомнись! За мной! — крикнула Галина, хватая Пепика за запястье здоровой руки, и изо всех сил потянула его за собой.
Пройдут ли они восемь метров в этом аду? Хватит ли у Пепика силы удержаться на ногах? Возможно, что в первую минуту парень даже и не узнал Галины. Но ее голос привел Пепика в себя, и он, подчиняясь
Он смог добежать сюда сам и обессилел не от раны, а скорее от ужаса. Он поднял голову, увидев Галину, встал на колени, вытер рукавом глаза, по которым текла кровь, и помог Пепику сесть в плоскодонку.
— Отправляйтесь! Я привезу винтовки! — резко крикнула Галина и оттолкнула лодку от берега.
Только так она смогла преодолеть отчаянное желание вскочить вслед за ними в плоскодонку, убежать подальше от этих ужасов; ведь каждый нерв, каждый мускул ее тела молил о спасении. Но винтовки! Винтовки!.. Сейчас они дороже жизни! Галина испытала уже однажды такой убийственный артиллерийский огонь и знала, что это значит. Надо было раньше дать приказ об отступлении! И, стиснув зубы, девушка в третий раз стремительно бросилась к горящей баррикаде.
Она подняла три винтовки на ближнем конце баррикады. Теперь нужно снова попасть туда, где был подобран Пепик и где уже давно никого не было в живых. Галина проскользнула за баррикаду и оцепенела от испуга. В метре от нее полулежал человек, протягивая руку, словно пытался ухватиться за что-нибудь прочное. Сержант! Как Галина могла забыть о нем! Боль, от которой Марек в первую минуту лишился сознания, вскоре снова пробудила его к жизни. На перебитых ногах сержанта лежала балка, снесенная снарядом с баррикады. Ах, сержант, сержант! Как Галина сердилась несколько минут назад, когда тот так легкомысленно обнял молоденькую кондукторшу! А теперь ее злила волна нежности к этому человеку, который сразу же по-нравился ей своей лихостью и задором. С неожиданной для ее хрупкого тела силой она приподняла и сбросила балку с ног Марека и лихорадочно принялась убирать разный деревянный хлам, который засыпал сержанта.
Потом она схватила тяжелое тело под мышки и попыталась приподнять. Сержант наблюдал за Галиной с молчаливой горькой улыбкой на побледневшем как полотно лице. Вдруг его тело свело судорогой от невыносимой боли. Он с трудом оттолкнул Галину и, собрав всю свою волю, чтобы снова не упасть в обморок, крикнул:
— Оставь! Разве ты не видишь, что мне пришел конец?
Только теперь Галина заметила большую лужу свернувшейся крови. Как острым ножом, девушку резанула мысль, что сержант истекает кровью и ничего сделать нельзя. И Галине показалось, что она сама истекает кровью, что сейчас ее покинут последние силы. Присев около Марека, Галина дрожащей рукой отвела волосы со лба сержанта. Лоб был влажен от холодного пота. Марек вздрогнул от этого прикосновения, закрыл глаза, словно теряя сознание, но тут же очнулся и хриплым голосом еле выговорил:
— Я приказываю собрать винтовки, отнести гранаты, потопить оставшиеся лодки!
Она подчинилась, не задумываясь, нашла три винтовки, взяла жестяной ящик с гранатами. Но что-то заставило ее вернуться к сержанту. Она положила оружие возле себя и обеими руками обняла голову Марека. Он едва заметно улыбнулся, в помутневших глазах промелькнули прежние озорные искорки, и он прошептал:
— А поцелуй?..
Его губы были удивительно холодны.
— Иди!..
— Я останусь здесь!
— Глупости! Винтовки! Гранаты! Передай… Гошеку…
Марек сжал руку Галины повыше локтя, но пальцы цепенели. У сержанта не было сил, и он устало огляделся:
— Надень шапку! И гранату… на всякий случай.
Он хотел умереть один. Галина не посмела ослушаться. Достала гранату из ящика, надела шапку так, как надевал сам сержант, — ухарски, слегка набекрень. Марек дотянулся здоровой рукой до нагрудного кармана, нащупал окурок сигареты и зажигалку и жадно закурил.
— Всё… Прощай! — со вздохом сказал он, и тут же глаза сержанта Марека закрылись, сигарета выпала изо рта.
Галина еще раз поцеловала холодный лоб и отправилась выполнять приказ.
СМЕРТЬ ПОД БЕЛЫМ ФЛАГОМ
Оберштурмбанфюрер Вейдингер, державшийся только с помощью алкоголя и никотина, которые натягивали его нервы, как струны, готовые лопнуть, стоял с тяжелым призматическим биноклем на балконе виллы, облюбованной им под штаб. Вейдингер был раздражен, и раздражение его все возрастало, оттого что он чувствовал, как дрожат его колени. И бинокль в костлявых тонких пальцах, аристократически благородной формой которых он очень гордился, то и дело вздрагивал, мешая сосредоточить внимание на том, что полчаса назад было первой баррикадой и где сейчас столбом поднимался дым к небу. К тому же это был уже не первый пожар сегодня: с этого же места он смотрел на подорванный чехами танк, пылавший в нескольких метрах от этой дощатой западни. Между прочим, в тот момент и задрожали его «железные», как он уверял себя, колени.
С тех пор он не мог унять эту дрожь.
— Коньяку! — сердито крикнул он своему ординарцу и впервые в жизни пренебрег правилами приличия, хлебнув прямо из горлышка принесенной бутылки.
Большой глоток огненной влаги подбодрил его на некоторое время, поднял дух, разогнал сонливость, нервная дрожь стала меньше.
«Это не страх, а напряжение хищного зверя перед прыжком!» — подумал он с мрачным удовлетворением и вдруг спросил командира артиллерийской батареи, который стоял рядом:
— Вы видели когда-нибудь тигра перед прыжком? У него вздрагивает каждый волосок!
Командир батареи, оскорбленный тем, что Вейдингер не угостил его коньяком, как полагалось бы по правилам солдатской дружбы, лишь пожал плечами. Он был удручен тем, что эсэсовцы поставили его в трудное положение в ту самую минуту, когда он уже рассчитывал бросить свои пушки на произвол судьбы, попробовать в штатском костюме обойти Прагу стороной и двинуться на запад. Командиру батареи с первой минуты стал противен этот коротышка, этот эсэсовский выродок с «Рыцарским крестом» на шее и дубовыми листьями в петлицах.
Но вместе с тем он побаивался Вейдингера, испытывая панический ужас при одном воспоминании о том, как ночью на его глазах оберштурмбанфюрер собственноручно расстрелял пойманного дезертира. И у артиллериста тоже дрожали ноги в высоких сапогах. Но он, в отличие от Вейдингера, не чувствовал никакой ярости, ему вовсе не хотелось прыгать, как тигр, он предпочел бы спасаться бегством, как олень.
— Итак, с этим дощатым забором все покончено! — сказал Вейдингер, отнимая от глаз пляшущий в руках бинокль, и на его бледном, почти зеленом лице блеснуло мрачное торжество.