Однажды в России. Унесенные шквалом 90-х
Шрифт:
– Наоборот, Сергей Никанорович! Знающие люди говорят, что вот-вот разрешат производственные кооперативы. С дефицитом товаров будет покончено раз и навсегда!
Тут вступил Николай, сказал неопределённо:
– У нас в Свердловске мнение, что власть в растерянности, яичницу из крутых яиц жарит. А ещё слух, будто скоро на заводах директоров будут не назначать, а выбирать.
– И как этот слух аукается? – заинтересовался Александр Сергеевич.
Николай помедлил, потом сказал так, что его личную точку зрения понять было невозможно:
– Особо интересоваться этим
– Ну, понятно, – улыбнулся Крыльцов. – Кому хорошо на заводе живётся, тот против, от добра добра не ищут, в стойле тепло. А недовольные перемен жаждут. Но по-крупному вопрос стоит иначе: о развитии низовой демократии. Спрос момента! Мы в институте это уже почувствовали. Наш ректор – демократ истинный. Высочайшие умозрения не только учитывает, но и разделяет. Он о себе как говорит? Я, говорит, из тех, кто вырос на Старом Арбате; мы люди независимые, кошки, гуляющие сами по себе. Его слова!
– Оно известно, у каждого добра своё зло, – отговорился Николай.
Никанорыч, внимательный от природы, угадал, что Вальдемару эта тема неинтересна, он не вслушивается, ему не терпится продолжить своё. И вправду, едва за столом возникла пауза, он как бы в пространство, но явно полемизируя, высказался:
– А что касается великого времени… Известно немало примеров, когда ничтожные по своей сути тираны вбивали своё имя в историю через зверства и жестокости. Сталин в этом смысле не одинок.
Никанорычу не хотелось поддерживать этот ненужный, обременительный «обмен любезностями», – верно теперь шутят: чем человек моложе, тем он больше пострадал от Сталина. Но вдруг в памяти всплыло нечто забытое, очень далёкое, но и очень примечательное. Перед мысленным взором явился небольшой бальный зал старинного особняка на Молчановке, превращённый в заседаловку: с измызганным, истоптанным фигурным паркетом, с двумя колоннами у входа – под мрамор, а может, и впрямь мрамор, – между которыми натянули здравицу в честь Рабоче-крестьянской Красной армии, с цветистыми обшарпанными обоями. В тот раз они собрали военных контролёров, и выступить перед ними приехал Сталин.
Никанорыч поправил очки, напрямую обратился к Вальдемару:
– Мой дорогой друг, здесь мы с вами не товарищи по мнению. Понимаете ли, ваши слова о ничтожестве заставили меня вспомнить одно любопытное событие. В двадцать втором году, а может быть, в двадцать третьем, могу ошибиться, мы проводили на Молчановке совещание главных военных контролёров, и на нём выступил Сталин. О чём он говорил, конечно, не помню, наверное, рядовая текучка тех лет. Но одна его фраза врезалась в память намертво. Просто забылась, спряталась где-то в извилинах мозга, в подсознании, а сейчас вот и выскочила наружу.
Выдержал паузу и отчётливо, громко произнёс:
– Не кусайте за пятки, берите за горло.
От неожиданности все замерли. Анюта, помогавшая Зое с переменой блюд, застыла с тарелками в руках.
– Дедуля, ты мне этого не рассказывал.
– Да
Вальдемар аж опешил, очень уж мощно прозвучала фраза, тысячи подспудных смыслов таились в ней. Подумав, ответил:
– Сергей Никанорович, вообще-то люди склонны приписывать громкие фразы историческим личностям, делая из тиранов кумиров. – Вежливо улыбнулся. – Это, кстати, нормальная аберрация памяти: фраза могла родиться в вашем сознании, а вы её приписываете Сталину.
– Да нет же, Вальдемар! Я сам, вот этими ушами, – взялся за мочку – слышал её от Сталина. Он был в сапогах, кажется, в кителе – этого не помню, а вот сапоги запомнил, – стоял около маленького президиумного столика, как бы беседовал с нами. Это во-первых. А во-вторых, Вальдемар, не возводите меня в сан гения. Если бы я умел одной фразой выразить философию власти, то наверняка стал бы не контролёром, пусть и высшего ранга, а каким-нибудь членом Политбюро. Не кусайте за пятки, берите за горло! Так сказать мог только гений. И придумать такое за Сталина мог тоже только гений. Да! Не знаю, известно вам это или нет, мы-то знали: многие драматурги на читку посылали пьесы Сталину. И он читал, да. Сложная фигура. Но мощная, историческая, это несомненно.
– Отец, я потрясён. Действительно, он четырьмя словами сформулировал философию власти, своей власти, правильнее сказать, режима, диктатуры. Да, в гениальности Сталину не откажешь. Даже Хрущёв, разоблачитель культа личности, говорил, что Сталин – гений. Но – злой гений. А сегодня мы знаем больше, чем Никита вывалил на ХХ съезде. Цифры репрессированных, знаешь ли, впечатляют. Правильнее сказать, заставляют содрогнуться.
– Александр Сергеевич, ещё Толстой говорил, что истина в подробностях, – поддакнул Вальдемар. – А сегодня из архивов такие подробности о сталинщине извлечены, что жуть берёт. Тёмное было время.
Анюта вдруг воскликнула:
– Уже без десяти двенадцать! За вашими спорами Новый год прозеваем. На-а-ливай!
– Какой «наливай», Анюта? Шампанское надо под куранты откупоривать, – спохватился Крыльцов. – Пока пусть каждый прицелится. Вот эта бутылка – полусухое, пять процентов, эта – полусладкое, восемь процентов. А брют привезла Анюта.
– Ты, Саша, профессор. Мог бы проценты сахара указать с точностью до одной десятой, – неуклюже пошутил Никанорыч. Он намеренно подхватил Сашины указания, чтобы увести разговор подальше от сталинской темы. С гордостью подумал: «Анютка-то молодец! Ловит мышей. Ишь как лихо прервала эту бесплодную дискуссию. Толковую внучку мне Господь послал».
Потом все слушали по телевизору Горбачёва, а под первый удар курантов с бурными воплями бросились открывать шампанское. К последнему удару успели открыть, налить и пригубить. А допивали уже в новом году.
– Надо же, не успел закончиться восемьдесят шестой, как сразу пошёл восемьдесят седьмой. Какая спешка! – вкинул Вальдемар.
– Посидели, покушали, президента послушали… – в тон ему подкинул Александр Сергеевич.
Без осечки начался год, значит, должен получиться неомрачённый.