Одно сплошное Карузо (сборник)
Шрифт:
Эта традиция жива до сих пор в Советском Союзе, достаточно вспомнить скопления писателей в районе метро «Аэропорт» в Москве, в Переделкино и на Пахре.
Клаустрофобия закрытого общества и порожденного им быта коммуналок во многом инспирировала булгаковскую сатиру как жанр. На пространстве одиннадцатичасовых поясов режим умудрился создать немыслимую толкучку людей, свалку их жалкого скарба, лабиринт кафкианских коридоров и тупиков.
Задыхаясь от клаустрофобии, Булгаков распахивал стены коммуналок прямо в иные измерения, в бездны астрала. В практической жизни, после неудачной попытки эмигрировать, он все-таки пытался пристраиваться – к писательскому ресторану, к бильярдной, к затхлой литчасти МХАТа, пытался маскировать свою суть беглеца.
Мандельштам уж и не пытался маскироваться. Даже на советской железной дороге, где шли не странствия, а перевозки масс, он вешал свой узелок на искусственную пальму и говорил Ахматовой: «Странник
Бегство к средиземноморскому простору – его излюбленная тема. Он, собственно, никогда не оседал в России – то сопровождал своих ласточек, что летят в Египет водяным путем [278] , то брел со своими овцами в сумерках через Равенну, то вклинивался в журавлиный клин ахейских кораблей… [279] Все эти средиземноморские направления, радость миграции, запахи древних очагов, войны бронзового века, все это символы бегства от советско-российской клаустрофобии, попытки избежать запихивания в окончательную тесноту, в руках жаркой – и очевидно вонючей – «шубы сибирских степей» [280] .
278
См. стихотворение Осипа Мандельштама «От вторника и до субботы…» (1915).
279
См. стихотворение Осипа Мандельштава «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…» (1915).
280
Из стихотворения Осипа Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков…» (17–18 марта 1931 – конец 1935).
И только вот когда уж обложили, как на волчьей охоте Высоцкого [281] , только тут уж поэт как бы согласен сложить с себя лавры своего постоянного драпа, отказаться от титула волка, прикинуться шапкой – запихай меня лучше, как шапку в рукав, – но и тут, и тут все-таки выбраться через какую-нибудь прореху в звездную ночь, к течению Енисея [282] , то есть опять все-таки сквозануть.
Так он и погиб на широком просторе, никогда не научась агарофобии [283] .
281
Песня Владимира Высоцкого «Охота на волков» («Идет охота на волков. идет охота…») (1961–1968).
282
См. стихотворение Осипа Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков…».
283
Боязнь открытого пространства.
В послесталинской литературе боролись два начала, клаустрофобия [284] и агарофобия. Несмотря на все учащающиеся попытки раздвинуть стенки и рвануть наружу, второе начало в огромной степени еще преобладало.
Конформизм уютен прежде всего чувством причастности. При определенной степени заслуг в сочетании с наличием «народного достояния» – ленинское определение вашего собственного таланта – у вас возникает состояние недурственного баланса; конформизм – комфорт. С одной стороны, вас тешит иллюзия расконсоированности – КГБ прогуливается, хоть и на виду, но в почтительном отдалении, – с другой стороны, вы защищены от излишне большого простора, где агарофобия превратит вас в тростник бессмысленный и никакой пьяный восторг свободы не возместит вам утрат.
284
Боязнь замкнутого пространства.
Однако как раз по этому пьяному восторгу, по преодолению страха и по неоглядному пространству бегства русский романтизм томился со времен Хераскова [285] , хотя чуланчики причастности вечно ему нашептывали – не дури.
Лучшего поля битвы двух этих начал, чем Николай Васильевич Гоголь, не найдешь. Он всегда стремился убежать и в то же время всегда стремился спрятаться. Наглядней всего эти побуждения представлены в двух его столь полярных шедеврах, «Нос» и «Шинель»; в одном мы видим обонятельный орган в свободном полете, в хищном поиске, в бегстве, в другом – едва ли не усыпляемся поскрипыванием в закутках канцелярии, едва ли не расхлюпываемся от собирания грошей на вечную теплую пристань, шинель, символ причастности.
285
Херасков
Недодавленный большевиками романтизм, возродившись в шестидесятые годы, сразу стал проявлять беспокойство, ерзать в кенгуровой сумке КПСС. Тема закордонья, мечта пересечения границы стала свистать по страницам, порой, впрочем, замусоливая их извечной российской слюнявостью. Отставив все-таки в сторону всяческие хлюпанья, можно сказать, что закордонье стало великой мечтой поколения, обработанного еще в детстве для того, чтобы сделать его первым поколением идеальных соцграждан, благодарных уже за то, что дают жить.
Бердяев где-то писал, что любое заграничное путешествие – это прорыв из так называемой реальности к астралу. И все-таки, прожив большую часть своей жизни в открытом обществе старой России и демократической Европы, он, должно быть, не мог до конца представить, как он окажется прав в отношении последующих советских поколений.
Любой советский путешественник испытал это странное чувство приближения к границе как к рубежу не страны, но жизни, и даже существования вообще.
До самого конца не верится – неужели, неужели это произойдет и я окажусь вне СССР? Все наполняется особым смыслом, все увиденное и услышанное запечатлевается, чувства обостряются, будто накурился марихуаной, время, каждый миг которого исполнен особого значения, расширяется и тут же конденсируется, реальность ощущается с исключительной остротой и все-таки представляется вымыслом.
В августе 1976 года мы с моей матерью Евгенией Гинзбург ехали поездом из Москвы в Париж. Каким образом нам удалось вырвать визы у тетки Степаниды [286] – это особая тема, но так или иначе, моя мать, старая каторжанка, лучшие годы которой прошли в предельной клаустрофобии ГУЛАГа, не веря ни на одну минуту в чудо, впервые приближалась к государственной границе. Ты можешь мне говорить все, что угодно, твердила она, но это невозможно. Я – за границей? Вздор!
После советско-польской началось приближение к еще более важному рубежу, границе социалистического лагеря. Поезд медленно тащился через Восточный Берлин, часто останавливался, появлялась прусская стража с оловянными глазами, спрашивала «ире папире» [287] . Потом стали наплывать совершенно пустые перроны. Кое-где еле маячили прусские автоматчики, но вот и они исчезли.
286
Степанида (или Софья) Власьевна – эвфемическое обозначение советской власти.
287
«Ваши документы».
Мама, бледная и почти торжественная, стояла у окна, то и дело взглядывая на меня, спрашивая взглядом: уже? уже? Даже и я, много раз до этого пересекавший священную зону, волновался.
Некоторое время трудно было понять, Запад это уже или еще Восток, пока на очередном перроне не появилась фигура высокого худого старика в длинном твидовом пальто с двумя таксами на поводке.
Вот это уже западный житель и две западные собаки, сказал я маме. Они просто ждут своей электрички. Она долго провожала взглядом это меланхолическое трио. Старику, разумеется, было невдомек, каким подтекстом наделяют его пассажиры проходящего поезда Москва – Париж.
Мы потеряли эти подтексты и магию пересечения границы, став постоянными жителями Запада.
Когда-то мне покоя не давала нелепая болотная птица, цапля. Я жил тогда на Балтике, в запретной зоне, и видел, как по ночам эта птица летает в Польшу. Идея свободного, птичьего пересечения границы возбудила столь интенсивную метафизику, что породила некий длинноногий символ девушки-Европы, он кочевал из одной моей книжки в другую, пока не раскатился в драматургический парафраз чеховской «Чайки» [288] .
288
Пьеса «Цапля» (1979). Была поставлена в парижском театре «Шайо» французским режиссером и сценаристом Антуаном Витезом (1930–1990) в феврале 1984 г. В письме Белле Ахмадулиной и Борису Мессереру от 11 апреля 1984 года Аксенов вспоминал о ее недавней премьере: «Кажется, я уже писал вам, что в феврале мы ездили в Париж на премьеру «Цапли», однако явно не писал, что это был настоящий успех. Вот уж неожиданность, в самом деле! Пиша тогда по соседству с вами, в снегах, даже и не думал, что это будет поставлено, да еще и в шикарном парижском театре. Множество интервью по радио и ТV, рецензии и статьи во всех главных газетах и только в нашей «Русской Мысли» – ни одной строчки, вот как мило» («Октябрь», 2011, № 10).