Одно сплошное Карузо (сборник)

Аксенов Василий Павлович

Вторая причина, возможно, состоит в гипертрофированном комплексе неполноценности перед западной культурой. Вопрос серьезный, «комплексочек» этот издавна жив на Руси, а в советское время отчаянно усугубился. Вот еще один автор, господин Антонович, в журнале «Литературный курьер» попросту оглушает свою аудиторию, говоря, что вся современная русская литература поражена комплексом неполноценности, страдает неизлечимым провинциализмом перед лицом блистательного Запада.

Нельзя не сказать, что у Антоновича есть некоторые основания для такого суждения. В этой связи первое, что мне вспомнилось, – судьба покойного очень хорошего писателя Анатолия Кузнецова; я знал его с 1960 года.

В 1969-м он произвел сенсацию, попросив

политического убежища в Англии. У этого побега была определенная трагикомическая подоплека, о которой в свое время достаточно поговорили, сейчас не хочется об этом вспоминать. Так или иначе, мы в Советском Союзе ждали, что Кузнецов, вырвавшись за зону, начнет выдавать книгу за книгой, однако этого не случилось – он попросту замолчал.

Спустя несколько лет в Москву дошло его интервью, в котором он с исключительной искренностью, сродни эксгибиционизму, раскрывал причину своего молчания. Оказывается, он был абсолютно подавлен превосходством английской культуры, каждый английский писатель казался ему небожителем, себя же он полагал жалким провинциалом, и это мешало ему держать перо.

Я как-то в писаниях своих придумал словечко «глухомания», оно как бы определяет и размещение персоны в пространстве, и состояние ума. В большевистском царстве «глухомания» развивается до абсурда, ибо она противостоит тому, чего они боятся, как черти ладана, – космополитизму, чувству открытого мира.

«Глухомания», конечно, не чисто русское явление, и в американской культуре, равно как и в английской, предостаточно провинциализма, приводящего к косности мысли и языка, хотя иногда, исключая из правил, дающего и художественные плоды – Фолкнер. Бежать из провинциализма можно только в космополитизм, на Елисейские Поля – где они располагаются? Прошу не путать с Елисеевским магазином.

Советчина в дремучести своей вырабатывает в людях, с одной стороны, нелепейшее чванство перед иностранцем («любой советский человек выше самого высокопоставленного буржуазного чинуши», Ленин или Сталин), а с другой – холуйский взгляд снизу на заезжих «олимпийцев». В литературе же советской и то и другое приобретает гиперболический характер.

У настоящей высокой русской культуры этого комплекса вообще не было. Пастернак, Ахматова, Кандинский чувствовали себя такими же европейцами, как, скажем, Сартр, Моравиа, Дали.

Наше литературное поколение все-таки следовало за «Петербургом» и «Египетской маркой», а не за «Цементом» и «Поднятой целиной», может, поэтому и у нас почти с самого начала отсутствовала всяческая униженность по отношению к Западу.

Что касается литературных влияний, то они распространяются в мире, как некая невидимая пыльца. Много раз меня просто брала оторопь, когда я обнаруживал в текстах, никогда прежде не читанных, общее с моими писаниями, а иногда просто совпадающее. Так было и с поляками, и с американцами, и с отдаленными японцами. Да и друзья в этом не раз признавались.

В шестидесятые годы мы познакомились со многими западными коллегами. Все это шло под водку, на фоне молодости и оттепели, казалось, что Россия опять уплывает в Европу через знакомые, как Сцилла и Харибда, Скагеррак и Каттегат. Не было ни высокомерия, ни пришибленности, мы смотрели друг на друга как на ровню, и западники старались нам помогать, так как понимали, что нами правят опасные остолопы. Без этой солидарности, надо сказать, без постоянного ощущения западного локтя мы бы пропали.

Был некий общий звук… Прошу прощения за нескромность, вспоминается собственное сочинение «Золотая наша Железка». Там есть такой момент, когда один герой читает вполглаза некий «довольно вялый американский роман». (Романа я не называл, но это была «Нежность – это ночь» Скотта Фицджеральда, который, я думаю, в сравнение не идет с его же замечательным «Великим Гэтсби».) Итак, Герой Моего Романа вполглаза следит за передвижениями Героя Его

Романа: настроение плохое, усталость, механическое чтение… Г.Е.Р. заходит в ресторан на Елисейских Полях, и там с ним происходит что-то совершенно неразборчивое, имеющее отношение к абсолютно забытому сюжету. Затем он выходит на волю и видит, что за время его пребывания в сюжете резко изменилась погода и сейчас северо-западный ветер тащит низкие тучи и раскачивает деревья над густой толпой, идущей вдоль Елисейских Полей. Прочитав это, Г.М.Р. испытал смесь ужаса и восторга, так остро он в этот момент почувствовал все содержание этой простой фразы, так все мгновенно вдруг увидел и со вспышкой таинственной энергии пережил. Этот феномен – можно назвать его «звуком Елисейских Полей», – на мой взгляд, и движет космополитическую стихию литературы.

Господин Антонович пишет о бесплодности русской эмигрантской литературы, о том, что писатели либо молчат, оказавшись в отрыве от метрополии, либо мямлят что-то невразумительное. Странная какая-то слепота, очевидные факты не замечаются, может быть, раздражение какое-то мешает. Достаточно ведь назвать лишь несколько имен, чтобы оправдать эмиграцию: Солженицын, Синявский, Максимов, Некрасов, Бродский, Бобышев, Елагин, Горбаневская, Марамзин, Гладилин, Зиновьев, Алешковский, Довлатов, Мамлеев… Те, кого упустил перечислить, пусть бросят камень в господина Антоновича. Появилась и молодая литература, то есть авторы, не успевшие сделать имени в России, первым из них я бы назвал Сашу Соколова. Лимонов и Милославский тоже пишут классную прозу. Нет, экспатрия не разрушит писателя, если он вдохновенный человек.

Литература в изгнании, может быть, не дает детей, но уж наверняка – внуков. Первая волна достигла родины, перепрыгнув через «цементное поколение», и вдохновила творческую молодежь шестидесятых. Может быть, и наши книжки доплывут к рубежу тысячелетий.

В периодике и на конференциях часто дебатируется вопрос – две сейчас существуют русских литературы или одна, в том смысле – можно ли и советскую считать, другой поворот темы никому, кажется, не приходит в голову. Однако если и происходит какой-то раздел, то не по границе «лагеря мира и социализма». Конечно, существует единая русская литература нашего времени, и она не зависит от того, где ее участники в данный момент располагаются, но рядом с ней присутствует некая паралитература, и к ней относится то, чем в Советском Союзе пытаются заменить наше старое дело.

Зачем она им в принципе нужна? Они обычно говорят: писатели – помощники партии. Да разве мало у них посерьезней помощничков, неужто нельзя без писателей обойтись? Может быть, для того и нужна им литература, чтобы заменить ее чем-то другим под тем же названием. Они как будто одержимы соблазном замены, подмены, имитации, так и символ креста подменяют престраннейшим его искривлением, так заменяют все человеческие ценности и игры, даже и спорт уже не спорт.

К счастью, процесс этой замены не прост, приходится иногда мимикрироваться, возиться с талантливыми людьми, ведь Ленин еще сказал, что с талантом надо осторожно, не все сразу.

Граница между русской литературой и паралитературой извилиста, она идет и внутри так называемой «советской литературы», а то и петляет даже в одной отдельно взятой книге.

Справедливости ради следует сказать, что паралитература существует и в эмигрантской жизни на свободном Западе. Антисоветизм и противотиранический пафос – увы, еще не критерии художественности. Красный рождает белого, и наоборот. Быть заброшенным по ту или иную сторону так называемых баррикад – значит быть выброшенным из литературы. Вряд ли кто-нибудь из нас после опыта советской жизни проголосует на избирательном участке за красных, но, садясь к столу, писатель вызывает всю гамму цветов себе на помощь, играет по всей клавиатуре.