Одновременно: жизнь

Гришковец Евгений Валерьевич

– К сожалению, вид, который был в этом окне, теперь уничтожен, – поймав мой взгляд, сказали мне. – Он очень любил здесь сидеть на закате. А солнце как раз в этом окне и садилось. Теперь деревья повырастали, но деревья – не беда. А вот дом этот ужасный, его никуда уже не убрать. Раньше была удивительная даль, возможно, из-за дали и заката он этот дом и выбрал.

Я тут же вспомнил историю про домик и участок за 400 рублей. Да! Кто тогда мог предположить…

А ещё я вспомнил недавнюю свою историю, очень похожую. Два года назад мы переехали в дом, в котором живём сейчас. Очень долго шла реконструкция, и нам уже не терпелось поскорее переехать в дом, который мы давно купили, но он требовал серьёзнейшего переустройства, а точнее, полной реконструкции. Дом довоенный, кирпичный, построенный так же, как дом Тарковского, в 1930-х

годах. Хотелось сделать всё идеально, чтобы въехать и жить без ремонтов и серьёзных доделок. Хотелось, чтобы дом и садик были такими, чтобы можно было отдохнуть от кажущейся бесконечной стройки. Мы въехали и наслаждались особым образом жизни, который дарит отдельный дом. Никакая даже самая большая и дорогая квартира никогда не даст таких ощущений. Но по соседству, точнее, прямо за оградой громоздились безобразные гаражи, на которые смотреть было страшно, и каждый раз эти гаражи портили мне настроение. Однако никаким образом на их внешний вид повлиять я не мог. И вдруг хозяин гаражей вышел ко мне с неожиданным предложением эти гаражи купить и заломил за них такую цену, что мне стало скучно и грустно. Я немедленно отказался, сказав, что цена несуразная, и предложил другую цену, сильно меньшую. Я сказал, что никому, кроме меня, эти гаражи не могут понадобиться и что я воспринимаю это предложение как шантаж. Но, собственно, это и был шантаж. Потому что, действительно, гаражи могли понадобиться только мне и только для того, чтобы их убрать. Однако хозяин уверил меня, что вместо этих трёх гаражей запросто можно построить хоть и небольшой, но дом. Это вполне реально, и соответствующие документы у него готовы. Я категорически отказался и сказал, что он не там ищет простака. Но через какое-то время я стал наблюдать подъезжающие к гаражам автомобили. Из автомобилей выходили люди, и хозяин показывал им строения. Я счёл это инсценировкой и опять же шантажом. Всё это длилось довольно долго, пока как-то раз Лена (моя жена), глядя в окно, не сказала:

– Женя, мы же намерены в этом доме жить и жить. Пойми, может случиться такое, о чём ты всю жизнь будешь жалеть.

Я тут же позвонил хозяину гаражей и согласился на его условия. Сейчас этих гаражей нет. В окно видны закат и озеро…

7 июля

Неожиданно для себя я обнаружил, что остался в кабинете Тарковского один. И даже дверь кто-то затворил. До этой минуты кто-то мне что-то рассказывал, показывал, кто-то из тех, кто приехал со мной, что-то разглядывал и комментировал. Кто-то даже предложил сфотографироваться за его рабочим столом. Я, разумеется, отверг такое предложение… Как я уже говорил, мне было в этом кабинете хорошо. Радостно, любопытно, многое понятно… А тут, оставшись один, я почувствовал совсем другое.

Я ощутил неловкость, может быть смущение, возможно робость, и всё вместе. Тускло горела одна лампа. Я стоял почти посредине комнаты, и мне многое стало видно из того, что, возможно, не должен видеть посторонний человек. А не посторонним в этом кабинете мог быть только его хозяин. Даже гости, а также его друзья, соавторы, с которыми он здесь работал, коллеги, с которыми обдумывал и разрабатывал свои замыслы, могли находиться в этом пространстве только вместе с ним и по его поводу. Я находился здесь, разумеется, исключительно по его поводу. Но один. Он когда-то давно пригласил меня в искусство. Но это приглашение не распространялось на его кабинет.

Я огляделся ещё раз и всё увидел особым образом. Вот его стол, вот стул… Возле окна у правой стены большой красивый шкаф, необычный тем, что большая его дверь снаружи полностью зеркальная. Справа от двери вдоль стены стоит кровать с высоким деревянным резным изголовьем. Покрывало на кровати явно домашней работы. В центре покрывала вставлен гобелен с пейзажем, ничем не особенный. Таких до сих пор можно много найти в деревенских домах. Какой-то условный европейский пейзаж…

Он сидел за столом, по правую руку от него за спиной горел камин, он чувствовал его тепло, а огонь видел отражённым в зеркале. Кровать стоит так и сама кровать такова, что ясно: он добирался до неё только тогда, когда, возможно, под утро сон уже не давал работать, размышлять или читать. Всё очень просто, точно, красиво и понятно. Здесь, в этой комнате, зародились и были намечены многие образы, которые мы, знающие и любящие его картины, знаем наизусть.

Я стоял так, разглядывал какие-то предметы, стоящие на камине, понимал, что не должен здесь находиться один и что надо выйти и присоединиться к остальным, как вдруг увидел, что в кабинете я не один. Не знаю, каким образом, что называется, краем глаза я заметил малое движение на полу. Пригляделся, наклонился и обнаружил, что по полу ползёт большой зелёный жук – бронзовка. Как попал сюда этот жук?

Бронзовки не живут в домах, они не прячутся в подпольях, не забираются в щели. Бронзовки летают на просторе, им нужны тепло и солнышко. А когда ползают, они медлительны, неуклюжи и становятся лёгкой добычей детской заботы и смертельной ласки. Они не кусучие, максимум – способны наивно изобразить, что уже умерли и поэтому не могут быть интересны. Как такой жук оказался в не прогретом с зимы и весны, влажном и тёмном доме? Не понимаю.

Я далёк от всяких мистических предположений и не люблю во всём усматривать знаки. Но жуку я обрадовался. Таких жуков не встретишь в музеях. А ещё он явился важным и серьёзным поводом покинуть кабинет. Мы оба были здесь непрошеными гостями. Я подобрал жука, немедленно вынес его из дома, подбросил, и он улетел.

Ещё мы осмотрели баню. Баню Андрей Арсеньевич построил не в двух шагах от дома, а серьёзно поодаль, совсем близко к реке. То, как стоит баня, ясно говорит о том, что тогда, когда её строили, никто поблизости не жил и земля не была порезана на участки. Её построили там, где понравилось.

Баня большая, даже очень большая. Не приземистая, высокая, с высоким крыльцом, с этого крыльца открывается прекрасный вид на тихую реку и ветхий мосток, который когда-то был неветхим. С него, очевидно, окунались в реку после парной. Предбанник большой, со столом, скамьями. Видно, что баня была любимым и не повседневным ритуалом, но праздником и радостью. Парная просторная, в ней много воздуха, полки удобные, железная печь диковинной конструкции, которую я не понял. Печь совсем ржавая, но, думается мне, протопить её не так уж сложно. Всё сделано основательно.

Хранительницы рассказали, что баня была шумным и весёлым делом. Ходили в баню вместе женщины и мужчины в купальных костюмах. Важны были беседы как в парной, так и за столом. А какие люди бывали в бане! Какие люди! Конечно же, те, которые во многом и были сутью того времени… Сейчас баня в плачевном состоянии. Но она не утрачена. Она вполне подлежит реставрации и восстановлению. Если заменить какие-то брёвна и крышу – ещё вполне…

Однако соседи вплотную к ней пристроили свои помывочные строения и разухабистые беседки. Той радости и свободы соприкосновения и встречи с рекой, речными запахами, небом, деревьями и радости свободного, шумного общения восстановить уже не удастся. Слишком дачно-типичны и убоги соседские постройки. Слишком вплотную они нагромождены.

А потом в дом принесли хлеб, порезанное сало, какие-то консервы, немного колбаски, бутылочку водки, а у меня с собой была бутылка отличного сицилийского вина. Мы уселись за столом, в который упирается входной коридор. Мне предложили сесть на место Андрея Арсеньевича – на средний стул у правой стены. От этого предложения я не отказался. Наоборот, я радостно сел на это место, увидел дом с той точки, с которой он его видел. И выпил рюмку водки и закусил. Возможно, именно из той рюмки…

Для вина в доме штопора не нашлось. Точнее нашёлся совсем старый из тонкой, можно сказать, проволоки, скрученной в спираль. Я помню эти штопоры из детства и юности. Ими легко открывались бутылки тогдашнего молдавского вина и азербайджанского портвейна. С хорошей, длинной и плотной итальянской пробкой штопор не справился. От усилия он выскочил из пробки, слегка её раскрошив.

Мы, конечно, открыли бутылку, и вино было выпито из совершенно не предназначенных для вина стаканов. На мой вопрос, что любил выпить Андрей Арсеньевич, я получил ответ, что он любил хорошее вино, но оно было редкостью. И водку любил, хорошую…

А чуть позже были рассказы про то, как друзья привозили с собой и хороший коньяк, и лучшее из возможного тогда вино, и друзья-то всё именитые и прекрасные. А потом они ходили за несколько километров в другую деревню, где покупали портвейн на розлив – такой, какой нынешние поколения даже представить себе не смогут. Однажды даже был куплен портвейн, в котором плавало много мух, но он не был вылит, а был не без философских рассуждений от мух отделён и выпит.