Одолень-трава
Шрифт:
Тамара застыла на стуле, точно пригвожденная к месту чьим-то властным взглядом. Это глядела на нее, проницая насквозь, красавица с портрета напротив. На какое-то мгновенье девочке почудилось, что черное перо у нее в волосах заколыхалось, а полные губы улыбнулись какой-то ужасной оскаленной улыбкой... Томка попыталась встать, но ноги не слушались, все тело сделалось словно ватное и, не в силах оторваться от властного взгляда дамы на портрете, она потеряла всякий счет времени, слыша будто сквозь сон, как Марина гадает подружке...
Уже в сумерках, ночною порой - ведь в июне темнеет поздно, - девушки вышли из подъезда, покинув, наконец, пропыленную маринину квартиру. Они брели по Арбату, словно
Отяжелевшие, больные, брели подружки, уставясь с унылым безразличием в замусоренную мостовую, наступая на плевки и окурки. Над головами их зажглись звезды, а большая, яркая Зеленая Звезда мигала так отчаянно, будто подавала на Землю сигнал "SOS"... Но девочки сигнала того не заметили и, добредя до Арбатской площади, не посоветовавшись и толком не попрощавшись, расстались...
Машенька, побледневшая еще больше, с огромными серыми кругами вокруг наивно распахнутых глаз, шатаясь, словно вяленая рыбешка на проволоке, побрела вниз, в метро. А Томка присела на закругленный гранитный парапет около "Праги". Голова у нее раскалывалась, все болело, точно ее долго били, хотя Марина и пальцем к ней не притронулась, а только водила руками и будто разрывала что-то вокруг нее... Все-то Тамаре теперь было тошно: и Москва, куда она так рвалась из своего Воронежа, и подруга ее, и учеба, и даже тот славный юноша, который вчера на Патриарших читал ей такие замечательные стихи...
"Не хочу ничего, - подумала она, - пропади все пропадом! И домой не хочу: хватит, нашли тоже маменькину дочку.
– Она и о себе сейчас думала с каким-то ожесточением.
– Разве это жизнь: одно и то же, одно и то же, - а вот она жизнь!"
Томка подняла голову и взглянула на шикарных женщин, сидящих за столиками на открытом балконе "Праги". Даже сюда, к переходу, доносились сверху их голоса, смех и звон бокалов. Тамара поднялась и, не отдавая себе отчета, направилась к ресторану.
Больше ни Машу, ни Томку никто не видел - они затерялись где-то в огромной, остывающей к ночи Москве.
Глава II
Когда первый удар грома спугнул голубей, сидящих на подоконнике, Ксюн будто очнулась.
– Скучун! Ты почему пирожки не ешь? Вкусные...
– Она огляделась: Скучуна в ее комнате не было. Урч, Кукой и Кутора уплетали теплые пирожки за обе щеки, а пушистый ее дружочек... Как же могла она проглядеть его?..
Ксюн в отчаянье кинулась к окну. Крупные редкие капли ударяли по листьям и цветам как по клавишам; вот невидимый дирижер взмахнул палочкой - и мощные потоки дождя обрушились на землю. Молнии, полыхавшие одна за другой, подсвечивали двор, словно театральные софиты... Началась самая настоящая симфония дождя!
– Урч, Кутора, его здесь нет!
– Как нет?! Кого нет?!
– все тут же перестали жевать, а Кукой так и застыл с полуоткрытым ртом, из которого выглядывал пирожок... Старый Урч мигом сориентировался и, проглотив кусок, заявил:
– Так! Все ясно! Он удрал на поиски места, указанного на карте! Надо было мне, старому, следить за ним, да получше... Но теперь уж не воротишь. Ксюн, поскорее разыщи Скучуна; Бог весть что с ним может случиться, а ты все же как-никак знаешь город...
– Да, уже бегу!
– Ксюн наскоро, путаясь в рукавах, напялила кофточку.
– Это я, дуреха, недоглядела. Теперь-то ясно, что он только и думал, как бы поскорее сбежать из дому в то потайное место! Но зато я знаю где его искать спасибо бабушке! Сидите тихо и ждите нас. Без Скучуна не вернусь...
– и она исчезла за окном в шуме дождя.
Когда Ксюн отыскала угол улицы Качалова и Алексея Толстого, на ней сухой нитки не оставалось. Но она словно не замечала этого. Тучи, летящие над головой, казалось, торопили ее и указывали путь. И когда сквозь дождливый туман Ксюн увидела бело-розовый особняк с орхидеями, она ни секунды не сомневалась, что именно это место искал Скучун, и он, конечно же, здесь!
Спустя три минуты Ксюн уже склонялась над своим пушистым другом, который, лежа на прохладном полу, улыбался во сне...
– Скучунушка, мой хороший, проснись, это я!
– Ксюн ласково шебуршила густую зеленую шерстку. Капли дождя, пропитавшего ее одежду и волосы, скатывались ему на мордочку, и Скучун, все еще улыбаясь, открыл глаза.
– Ксюн, как хорошо, что ты здесь! Посмотри вокруг... какая сказка! Ой, да ты вся мокрая! Простудишься, надо скорее переодеться...
– Это потом, все потом, расскажи мне скорее, что тут с тобой произошло... Ты какой-то совсем другой, будто светишься!
– Сейчас я все тебе расскажу. Вот, послушай:
С тобою в Москве повстречавшись, Мы в тайный отправились путь, Мечтали о цели желанной На лик Красоты взглянуть...
– Что это? Боже мой, Скучун, ты заговорил стихами, как это здорово!
Земные завесы скрывают Ее зачарованный лик... Никто в целом мире не знает...
– Скучун, сюда идут!
– перебила его Ксюн. Не отрываясь от широко раскрытых, будто изумленных глаз Скучуна, читавшего стихи нараспев, вдруг услыхала она чьи-то шаги. Это появились служители музея Максима Горького, размещенного в особняке. Рабочий день начался, смотрители разошлись по своим местам. Наших героев могли обнаружить, и Ксюн увлекла Скучуна к выходу во внутренний двор.
И все же их заметили... Молодая женщина, вся в сиреневом, с добрыми, чуть печальными глазами увидела девочку, которая вела мимо застывшей волною лестницы маленькое пушистое существо. Его наэлектризованная шерстка потрескивала, глаза сияли, и громко, восторженно, радостно это неведомое существо читало стихи человеческим голосом! Девочка была совершенно мокрая, и по полу за ней тянулась влажная, грязноватая дорожка. Милая Наталья Алексеевна - сиреневая хозяйка особняка - ничего никому не сказала. Она только покачала головой, взяла тряпку и быстро вытерла следы. И больше странных посетителей никто не увидел... А Тамара Алексеевна любила этот сказочный дом и хорошо знала, что здесь может произойти все что угодно...
Скучун, казалось, ничего не замечал вокруг. Он все еще был словно в трансе...
К победе душой устремляйтесь Спасайте больную Москву! Заветный свой путь загадайте И сбудется он наяву! В шкатулке - пути указанье...
– Что это?
– очнулся Скучун.
– В шкатулке пути указанье? Что я говорю, Ксюн? Мне будто диктует кто-то...
– Ты сказал еще: "Спасайте больную Москву!" Откуда ты знаешь, что Москва больна?
– Понятия не имею... Ксюн, все это неспроста. Мне кажется, я читаю чьи-то мысли, угадываю и произношу вслух то, что возникает во мне как бы помимо моей воли... Сам не знаю, что я скажу через мгновенье: эти стихи приходят сами, и слова, и рифмы... Только вот, Ксюн, они еще ужасно корявые! И все же, пускай я пока не научился, пусть такие вот, какие есть, но мне кажется, что это помощь нам свыше, помощь и весть... Как ты сказала: "Спасайте больную Москву... В шкатулке - пути указанье..." Скорее!
– Скучун бросился бежать к калитке, открытой на улицу Алексея Толстого. Ксюн, совершенно ошеломленная, помчалась за ним.