Огарева, 6
Шрифт:
— Мы с вами остановились на том…
— Я помню. Я сразу-то не очень понял, чем вы интересуетесь. Вы, наверное, думали, может, он был бледным или испарина на лбу? Да?
— Да. Именно это меня интересует.
— Знаете, никаких симптомов, в этом-то и ужас! Румяный был, веселый, бодрый, как всегда. Он же не человек был, а машина — весь в движении, огонь-мужик.
— Скажите, а почему он ударил вас?
— Я же объяснял товарищам в отделении милиции. Он не ударял меня. Это смешно, ей-богу. Зачем же на покойного напраслину возводить, хулигана из него делать. Любим мы на тех, кто ответить не может, сваливать.
— А почему он упал не на стол, а возле вашего стула?
— Да разве тут упомнишь каждую мелочь? Я кровью умылся, понять — ничего не понял, упал, а уж потом крик и шум начался, когда официанты подскочили. Я сообразить ничего не соображаю, кровь хлещет на глаза, а как очнулся, как увидел его рядом с собою мертвого, так шок у меня случился, говорить уж совсем не мог. От нервов, понятное дело… Человек-то он был замечательный.
«Если бы я не пришел, — подумал Костенко, — то допрос, видимо, превратился бы в сольную партию Пименова. Девушке неловко ставить жесткие вопросы, потому что этот человек — уважаемый работник, директор завода, орденоносец. Издеваемся над «интеллигентской мягкотелостью», а ведь это идет от нашего дремучего полузнания. Настоящий интеллигент никогда не бывает мягкотелым. Настоящий интеллигент всегда обнажает существо проблемы, не опасаясь, что при этом он кого-то может обидеть вопросом, беспощадным и прямым. «Мягкотелый интеллигент» — эти два слова, в принципе-то взаимоисключающие друг друга в данном понятии. Мягкотелым может быть мещанин, обыватель. Как бы мягкотелый ни говорил о себе, что он интеллигент, все равно на деле он мещанин. Когда речь идет о поиске истины, надо сразу же называть кошку кошкой и заранее оговаривать условия игры».
Костенко дождался, когда Ермашева начала записывать ответ Пименова, и спросил:
— Скажите, по пути к «Ласточке» Проскуряков в больницу не заезжал?
— Не знаю, ей-богу.
— Разве вы не в одной машине ехали?
— Мы? Да нет. Я на такси, а он на служебной. Вы шофера его спросите, у него шофер — хороший человек, вам точно скажет: завозил он его куда или нет.
— Спасибо. Это, видимо, Ирина Васильевна сделает позже. Вы меня извините, — обратился он к Ермашевой, — что я влез в вашу работу без разрешения.
— Ну что вы, Владислав Николаевич, пожалуйста.
— Тогда позвольте, я задам еще несколько вопросов.
— Да, да, конечно.
— Скажите, товарищ Пименов, — начал Костенко, отодвигая от себя папку с экспертизами. Он поднялся со стула и по обычной своей манере сел на краешек стола, — скажите, пожалуйста, а Проскуряков был воздержан по части спиртного?
— Да он и не пил вовсе! Так, если за компанию.
— Может, компаний было много?
— Нет, раз, два, и обчелся.
— Он никогда раньше не жаловался на боли в сердце?
— Никогда.
— Вы с ним часто выпивали?
— Да как вам сказать? Раза три я с ним выпивал.
— Где?
— Один раз, когда он к нам на завод приезжал, а два раза здесь, в Москве.
— Когда первый раз пили?
— Ну, этого-то я не помню.
— Где?
— Тоже не помню. Он сказал мне: «Пойдем, Пимен, поужинаем, что-то настроение
— А в день гибели что он вам сказал?
— «Едем, — говорит, — Пимен, поужинаем, а? На бережку посидим поболтаем. Яуза течет, чайки летают». Вот и поболтали.
— Это когда он вам предложил? В какое время?
— Да уж часов в семь, после работы, конечно.
— У него посетителей не было?
— Нет, всех принял, все вопросы решил.
— А у вас?
— Что? Что у меня?
— Тоже все вопросы были решены?
— Да. Я все провернул.
— Так… Продолжайте.
— Да вот, собственно, и все, чего ж тут продолжать?
— Нет. Не все. Он вас пригласил. Что было дальше?
— Дальше поехали в «Ласточку».
— Вот меня и занимает: почему вы врозь поехали, если работа у вас обоих была кончена?
— А вам непонятно?
— Не совсем, — признался Костенко и закурил, предложив сигарету Пименову.
— Спасибо, я, если позволите, свои, — ответил тот и достал мятую пачку «Севера». — Так вот, неловко перед подчиненными — ему, а мне — перед работниками главка, чтобы, знаете, чего не подумали. У нас ведь народ скор на сплетни: если начальник дружит с подчиненным, значит, обязательно и поблажки и там, понимаете, льготы всякие.
— Вы давно дружили с Проскуряковым?
— Давно.
— Домами?
— Что?
— Я спрашиваю — домами тоже дружили?
— Мы-то? Бывал я у него, а моя старуха скрючена радикулитом, в Пригорске сидит безвыездно. Я-то у него был пару раз.
— Кто предложил поехать в «Ласточку» врозь? Неужели Проскуряков так боялся досужих сплетен? Такой уважаемый человек, начальник главка.
— А может, он куда с шофером заезжал? Надо шофера спросить.
— Теперь это просто-таки необходимо сделать, — согласился Костенко и посмотрел на Ермашеву со своей обычной улыбкой. — Не так ли, Ирина Васильевна?
— Шофер уже вызван, Владислав Николаевич.
— А в отделении милиции его не допрашивали?
— Допрашивали. Он сказал, что отвез Проскурякова прямо из главка к высотному зданию на Котельнической. А «Ласточка» рядом с высоткой.
— Вот как? Видите, товарищ Пименов, никуда больше Проскуряков не заезжал.
3
Костенко ощущал, как за последние пятнадцать лет в нем остро развилось особое «качество чувствования». Он порой ощущал себя неким точным индикатором, улавливающим и безошибочно отделяющим ложь от правды. Однажды в клубе милиции выступал с психологическими опытами Вольф Мессинг. Костенко подошел к нему после сеанса, и они долго беседовали. Маленький, с седой шевелюрой, в безупречном костюме, Мессинг, держа свои пальцы в руке Костенко, говорил:
— Каждый человек может развить в себе заложенные с рождения качества телепата, угадывателя, а скорее не угадывателя, а распознавателя, надо только желать, надо поставить перед собой цель…
Первое время, когда Костенко чувствовал во время допроса, что человек ему лжет, и оперативная целесообразность не возбраняла сказать об этом, он тем не менее, опасаясь зря обидеть, молчал, из-за этого еще больше раздражался, как и всякий, кому нагло лгут в глаза. Он ловил себя на том, что, почувствовав фальшь, в корне ломал отношение к человеку, подвергая затем сомнению даже самые правдивые показания.