Огибая свет
Шрифт:
С него путь вёл на укромные задворки рыбной фермы, где я почти не бывал даже в разведывательных рейдах, уж слишком грязной считалась подворотня, даже по меркам опустившихся чу-ха. Наверное, именно поэтому — первым спрыгнув с забора и уже протянув руку Ч’айе, — я и не ждал, что краем глаза замечу силуэт, махавший лапами в паре шагов правее.
Запоздало выругался сквозь зубы, столь же запоздало выдернул «Молот»…
Грязный, будто бы засаленный тёмно-серый чу-ха на продавленном раскладном кресле задрал на лоб полупрозрачные иллюзиумные
Жирный, вонючий, полуодетый неопрятно и в откровенно несвежее, он заседал в убогом закутке из фанерных стенок, который, готов спорить, сам же и сколотил подальше от посторонних глаз.
— Эуо-о! Да это же, никак, тот самый терюнаши… — Толстяк покрутил носом, снова хмыкнул и лениво почесал слипшиеся от эля усы. — Много слыхал о тебе, уродец, да всё никак поглазеть не удавалось…
Отшельник носил только левую сенсорную перчатку, а перед его очками парил одинокий квиромагнитный шарик. На подлокотниках, замусоренной земле под креслом, на коленях неряхи и почти во всех углах закутка виднелись мятые блокноты, изрисованные весьма необычными картинками.
Я сделал Ч’айе знак выждать. Осмотрелся, без особой охоты спрятал башер в кобуру, и только после этого помог девушке слезть с забора.
Художник снова повёл носом, хмыкнул, но на этот раз комментировать не стал.
— Ты чего это тут засел, пунчи? — мягко поинтересовался я, всё ещё раздосадованный, что не заметил жалкое убежище и его ещё более жалкого обитателя с гаражных крыш.
— Эуо-о, рисую, — протяжно ответил тот. Отложил карандаш, потянулся под кресло и вынул литровую банку дешёвого эля. Пустых и смятых вокруг хватало в избытке. — В норе житья нет. Старуха кусается, дочери кусаются. Эуо, внуки визжат так, что в печёнке колет… Только тут и покойно.
Я хмыкнул ему в тон, краем глаза разглядывая картинки. Отметил, что с фантазией у грязного отшельника точно всё в порядке: образы измождённых чу-ха на нереально длинных лапах, плавящиеся под жарким солнцем жёлтые зубы на мшистых камнях или поросшие клочковатой шерстью серые комплеблоки, в окнах которых виднелись птичьи скелеты — все они определённо впечатляли и вызывали подспудное беспокойство.
— Ты всё это в «мицухе» подсмотрел?
Я прекрасно понимал, что теряю драгоценные минуты. Ощущал взволнованное нетерпение Ч’айи за спиной. Но был обязан убедиться, что невольный свидетель прихлопнет пасть в случае расспросов.
— Акхм?! — художник поперхнулся кислым элем. Уставился на свежий рисунок, будто впервые видел. — Эуо-о, не-е, терюнаши, это всё выдумки… Фантазия, выплеск, ага-ага… — Я заметил, что среди его работ виднелись и вполне сносные, бесконечно далёкие от причуд портреты или приятные городские пейзажи. — «Мицуха» мне для настроения. Прокламаторов слушаю, новости разные… Ужасаюсь действительности, ага-ага, и затем творю. День за днём. День за днём, эуо…
Я поразился
— Показалось, или там снова стреляют?
Мне оставалось молча кивнуть.
— Эуо-о… — Толстяк влажно причмокнул. — Снова. Как обычно. Ужасный, ужасный мир… Гнездо убивает себя, терюнаши. Ворует у себя, рвёт на части, отгрызает хвосты, грабит своих детёнышей, ходит по головам стариков, пьёт свежую кровь, прогнивает заживо… Истинное спасение можно найти только в искусстве, если ты понимаешь…
Я не понимал, но снова кивнул.
— Слушай-ка, пунчи… — начал осторожно и с улыбкой, пытаясь вспомнить, сколько налички найдётся в карманах, — нас тут не было, сисадда?
Неряха хохотнул.
— Тут никого не было! — Он почесал в паху, отчего из-под растянутой штанины не то шорт, не то огромных трусов вывалилось здоровенное волосатое яйцо. —
Эуо-о, терюнаши, не ссы, сюда даже распоследние нарколыги не заглядывают. Иди себе с миром, терюнаши, иди…
— Добра твоему семейству!
Я попятился, осторожно отодвигая Ч’айю подальше.
Полуголый отшельник отставил банку под кресло, набросил очки и отрывисто рассмеялся нам вслед:
— Эуо, да что б они все передохли!
Повернуться спиной к странному рисовальщику я рискнул, только отойдя от фанерного домишки на десяток шагов. Затем, всё ускоряясь, направил девушку налево, в дыру очередного сетчатого забора; после мы свернули в проход между кирпичной стеной рыбной фермы и оградой швейного цеха, где (слава Когане Но!) наконец-то остались одни.
Ещё минуту, озираясь и прислушиваясь, шли по бесконечному замусоренному коридору.
— Какой интересный… персонаж, — задумчиво пробормотала Ч’айя, облегчённо стягивая увесистую маску на грудь.
— Да уж… — протянул я, и недоверчиво оглянулся, — улица часто преподносит сюрпризы…
Окончательно убедившись, что тайной грязнючей тропой следуем лишь мы двое, позволил себе перевести дух, подтянул к стене пластиковый короб и устало присел. Да уж, попахивало в межзаборье — хоть ртом дыши, но в нашей ситуации не до капризов. К слову, Ч’айя неудобства переносила стойко и даже не морщилась.
— Передохнём… — пояснил я очевидное, в первую очередь — себе: — А ещё самое время собраться с мыслями…
Ч’айя послушно кивнула. А я только сейчас заметил, что выглядела подруга (в отличие от меня) совсем не запыхавшейся. И ни капельки не напуганной. Вынула из сумки бутылку воды, отпила сама, протянула мне.
Отмахнувшись не самым вежливым жестом, я сунулся за флягой, искренне порадовавшись, что успел наполнить ту перед прогулкой с неудачливым предателем Шникки. Предложил девчонке, но та лишь фыркнула.
Приложился к горлышку, пытаясь успокоить летящие хороводом мысли, но тут Ч’айя многозначительно усмехнулась: