Огнеглотатели

Алмонд Дэвид

— И вообще, — говорит, — они тут вкалывают изо всех сил, нужно кому-то вести хозяйство. А кстати, как оно там?

— Нормально.

Она засмеялась:

— Угу. Догадываюсь.

— Но есть и настоящие фашисты, — говорю.

— Представляю себе.

И как швырнет мне в рот горошину — сладкую, вкусную.

— Тебе там самое место, Бобби, — говорит. — А мне это ни к чему. Папа говорит, угля на наш век хватит, даже когда все шахты закроют. Дом у нас есть, на жизнь заработаем. Мне тут нравится. И ничего больше мне не надо.

И

мы давай дальше лущить горох.

— А вот ты-то уедешь, — говорит. — В какое-нибудь выпендрежное место, да? В какой-нибудь там университет.

— Думаешь?

— Ты же сам знаешь, что так и будет.

Я попытался представить все эти годы — как я уезжаю из дома, переселяюсь в чужой город. Университет. Я не знал ни одного человека, который учился бы в университете.

— Ты бы тоже могла, — говорю.

Она засмеялась:

— Я? Дочка угольщика? Дочка Спинка — да в университете!

— Ты должна гордиться тем, чего добилась, и своим происхождением.

А она как швырнет мне в рот еще горошину.

— А я и горжусь, Бобби, — говорит. — Может, потому и хочу оставаться где есть и какой есть.

Я отвернулся. Послушал, как море шумит за дюнами. Представил, как волны накатывают и накатывают на берег, уже целую вечность.

— За тобой придут, — говорю.

— Кто еще?

— Из комитета по образованию. Нельзя не ходить в школу.

— А они уже приходили. Папа послал их куда подальше.

Мы оба засмеялись.

— Они снова придут, — говорю.

— Ну а нам наплевать — и точка.

Встала и пошла обратно к дому.

— И вообще, — говорит, — школа, университет — все это глупости. Фу! Есть на свете вещи поважнее.

— Это какие, например?

— Например, чудеса. Ты веришь в чудеса?

— Чего?

— А уж кому верить, как не тебе. Ладно. Пошли, покажу.

22

Миску с горохом она поставила на скамейку за дверью. Повела меня за дом. Там стоял деревянный сарай.

— Вот оно, чудо, — говорит. — Только тихо. — Улыбается. — Такая прелесть, Бобби.

Осторожно приоткрыла дверь, чуть-чуть. Пригнулась к самой земле. Задышала, будто кого-то успокаивая.

— Привет, — шепчет.

Сперва я ничего не увидел, а потом — вот он, свернулся на соломенной подстилочке. Олененок, совсем еще маленький. Глаза блестят, отражают дневной свет, который падает в запыленное окошко. Рядом с олененком стояло блюдечко с молоком.

— Он мертвый был, — прошептала Айлса. Посмотрела мне прямо в глаза, будто проверяя, верю я или нет. — Я нашла его вчера утром во дворе. Его, наверное, лиса покалечила или, может быть, собака. Он прибежал сюда, здесь-то его и догнали. Он не дышал. Сердце не билось. Мертвый.

Я дотронулся верхней стороной ладони до мягкой шкурки. Почувствовал тепло, стук маленького сердечка.

Олененок, похоже, не испугался. Я опустил палец в молоко, коснулся его язычка. Он осторожно слизнул.

— Папа

говорит — похорони несчастную зверюшку, — продолжала Айлса. — А мне никак. Положила его в корзинку рядом со своей кроватью. Накрыла одеяльцем. И говорю Богу: давай ты его вылечишь. Потом ужас как долго не спала, папа и мальчишки уже давно храпели. А я все говорю Богу — давай лечи. И глажу олененка. Говорю, что очень его люблю. И ничего. А потом я заснула, и всю ночь мне снилось, как он бегает по полям и по лесам и солнышко светит ярко-ярко. А утром просыпаюсь — а он глаза открыл и смотрит на меня.

Она погладила олененка обеими руками.

— Красавец, правда? — говорит.

— Красавец.

— Йэк сказал — оленята умеют прикидываться мертвыми. А папа — что мы, наверное, ошиблись. А я думаю, нет. Он умер, а потом ожил.

Чувствую — он еще молока с моих пальцев слизнул.

— Ты мне веришь, Бобби? — спросила Айлса.

Чувствую, как мокрый язычок касается кожи. Заглядываю в глаза, такие доверчивые.

— Угу, — говорю.

— Вот и хорошо.

Она взяла олененка на руки, встала и вынесла на улицу.

— Верить всегда надо, — говорит, — а то никогда ничего не получится. Оно того не стоит.

Положила олененка на землю снаружи, мы стоим и смотрим, как тот поднялся и начал переступать тоненькими ножками.

— Иди, — говорим мы. — Иди, малыш.

Айлса захихикала.

— Будет здесь жить, пока не окрепнет, — говорит. — А потом я его выпущу.

На олененка упал свет солнца, осветил мех, темные глаза, тонкие ножки. Какая красота!

— Я одного не понимаю — почему он такой маленький, — говорит Айлса.

Глянула в поля — за коперы, на далекий лес — олененок, видимо, оттуда.

— В смысле?

— Так осень уже, Бобби. Ему бы полагалось родиться весной, а не сейчас, дни-то уже короткие, холодные.

Щелкнула языком, качнула головой, улыбнулась. И шепнула олененку на ушко:

— И о чем только твои родители думали?

А потом подхватила и отнесла обратно в сарай, где лиса не тронет.

— А все мертвое вообще никому не нужно, верно? — говорит. — Все красивое обязательно должно быть живым.

23

Мне приснилось пламя Макналти. Приснилось, как он стоит на набережной в Ньюкасле и выдыхает в воздух огонь, без остановки. Огонь распространяется — вот уже охватил лотки, краны, склады, арку моста, и нет больше ничего, только громкий рев пламени и крики тех, кто в это пламя попал. Река стала огненной, так и несется к морю, и пламя в милю высотой вздымается над водою, а дым заслонил все небо. Мы с мамой и папой стоим у окна в противогазах и смотрим, как пламя подбирается к нам, вот только сделать ничего не можем, бежать некуда, мы стоим, вцепившись друг в друга, а я кричу: «Вдохните, мистер Макналти! Вдохните его обратно!» И огонь замирает и начинает двигаться обратно, к набережной, а потом в горло Макналти.