Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
Ксендз Цецишовский стоял, возведя очи к небу, а уста его повторяли чудесные слова вдохновенного проповедника:
– «Сеявшие со слезами, будут пожинать с радостью…»
Скшетуского усадили в карету рядом с княжной, и все двинулись в путь. День выдался дивный, погожий, поля и дубравы нежились под лучами солнца. В самых низинках и повыше, над перелогами, и еще выше, в воздушной голубизне, уже плавали там и сям серебристые нити паутины, к концу осени словно снегом покрывавшей тамошние поля. Великое спокойствие царило окрест, лишь лошади бодро пофыркивали на дороге.
– Пан Михал! – говорил между тем Заглоба, цепляя носком сапога стремя Володыёвского. – Чего-то у меня опять комок застрял в глотке, как в тот день, когда пан Подбипятка – царство ему небесное! – из Збаража вышел: но едва подумаю, что эти двое наконец обрели друг друга, до того радостно делается на сердце, будто кварту хорошего вина залпом выпил! Ежели и тебе не приведется связать себя узами брака, будем на старости лет ихних детишек нянчить. Всякому свое предназначено, пан Михал, мы же с тобой, пожалуй, для войны рождены, а не для семейной жизни.
Маленький рыцарь ничего не ответил, только усиками зашевелил быстрее обычного.
Друзья решили ехать в Топоров, а оттуда в Тарнополь, чтобы соединиться с князем Иеремией и вместе с его хоругвями отправиться во Львов на свадьбу. Дорогою Заглоба рассказывал пани Витовской о событиях последнего времени. Так она узнала, что король в Зборове после кровопролитной битвы, не принесшей ни одной стороне победы, заключил договор с ханом – не слишком благоприятный, однако на какое-то хотя бы время обеспечивающий покой Речи Посполитой. Хмельницкий в силу этого договора по-прежнему оставался гетманом и получал право из бессчетного множества своих сторонников отобрать сорок тысяч реестровых казаков, а за эту уступку присягнул королю и сословиям в верности и послушанье.
– Всякому ясно, – говорил Заглоба, – что с Хмельницким новая война неизбежна, но если только булава опять не обойдет нашего князя, все иначе совсем обернется.
– Что же ты пану Скшетускому главного-то не скажешь, – вмешался, подскакав к карете, маленький рыцарь.
– Ах, да! – воскликнул Заглоба. – Я с этого и хотел начать, да что-то мы все растерялись. Ты ведь не знаешь, Ян, что после твоего ухода случилось: Богун попал в плен к князю.
Скшетуского и Елену эта неожиданная новость так поразила, что они не могли вымолвить ни слова: княжна лишь развела руками, и настало молчание, которое первым нарушил Скшетуский.
– Как? Каким образом? – спросил он.
– Это перст Божий, – ответил Заглоба, – перст Божий, ничто иное. После заключения договора выходим мы из Збаража этого, будь он проклят… Князь с кавалерией на левом фланге – на случай, ежели нападут ордынцы… Они ведь сплошь да рядом договора нарушают… И вдруг ватага, коней эдак в триста, бросается на конницу князя.
– Один Богун мог такое учинить! – воскликнул Скшетуский.
– Он и был. Да не по зубам казачью збаражские солдаты! Пан Михал мигом их окружил, никого в живых не оставил, а Богуна два раза полоснул саблей – тут его и скрутили. Не везет ему с паном Михалом, верно, он и сам это понял, – трижды как-никак схватывался. Да и не искал он ничего другого, кроме как смерти.
– Мы потом уже узнали, – добавил Володыёвскнй, – что Богун вознамерился с Валадынки попасть в Збараж, да не поспел – путь-то неблизкий, – а когда услышал, что мир заключен, от ярости, видать, умом повредился, и все ему нипочем стало.
– Кто меч возьмет, от меча и погибнет, так уж фортуна распорядилась, – сказал Заглоба. – Безумец он, а от отчаяния сделался еще безумней. Ох, и заварилась по его милости каша – сброд освирепел, да и мы тоже. Я думал, снова война начнется: князь уже объявил, что трактат нарушен. Хмельницкий хотел было Богуна отбить, но тут хан взъярился. «Он, говорит, слово мое и присягу мою опозорил!» И войной Хмельницкому пригрозил, а к нашему князю прислал гонца, через которого передал, что Богун самовольно полез в драку, и еще попросил князя об истории этой позабыть, а с Богуном обойтись, как с простым бунтовщиком. Наверно, у хана и своя была корысть: чтобы татары могли ясырей увести спокойно – они их столько набрали, что теперь небось в Стамбуле мужика за два гвоздя купишь.
– И что же князь с Богуном сделал? – с тревогой спросил Скшетуский.
– Приказал было немедля колышек для него остругать, да потом раздумал и так сказал: «Дарю его Скшетускому, пусть делает с ним, что хочет». Сидит теперь казачина в Тарнополе в темнице; цирюльник ему башку перевязывает. Господи, сколько же раз от него душа отлететь хотела! Ни одному волку собаки так, как мы ему, не попортили шкуры. Сам пан Михал кусал трижды. Но это твердый орешек, хоть и несчастливец, сказать по правде. Пошли ему легкую смерть, Боже! Я на него зла уже не держу, хоть он и моей крови возжаждал, – а на мне никакой вины нету: я и пил с ним, и дружбу водил, как с ровней, пока он на тебя, доченька, руки не поднял. Я ведь тоже его ножом мог пырнуть в Разлогах… Эх, давно известно, что нет благодарности на свете и добром за добро мало кто платить умеет. Бог с ним!..
И Заглоба долго качал головою…
– Что же ты с ним, Ян, будешь делать? – спросил он спустя некоторое время. – Солдаты говорят, на запятки поставишь – благо он мужик видный, – только мне верить не хочется, что ты таково поступишь.
– Конечно, нет, – ответил Скшетуский. – Великой отваги это воин и вдобавок несчастлив – тем более я его не принижу холопской работой.
– Да простит ему Господь все его прегрешенья, – сказала княжна.
– Аминь! – добавил Заглоба. – Он смерть, словно матерь, молит, чтобы прибрала его… И, верно б, ее нашел, если бы не опоздал в Збараж.
Все умолкли, размышляя об удивительных превратностях судьбы, и ехали в задумчивости, пока в отдалении не показалась Грабова, где был устроен первый привал. Там уже собралась часть воинства, возвращающегося из Зборова, в том числе пан Витовский, каштелян сандомирский, со своим полком поспешавший навстречу супруге, и пан Пшиемский, и множество шляхты из ополчения, которая этим путем возвращалась домой. Усадьба в Грабовой была сожжена дотла, как и прочие строенья, но день был чудесный, теплый и тихий, и путники, не нуждаясь в крыше над головой, расположились в дубраве под открытым небом. В съестных припасах и напитках не было недостатку, и челядь живо взялась приготовлять ужин. Каштелян сандомирский приказал разбить в дубраве десяток шатров для вельмож и слабого пола: получился как бы настоящий лагерь. Рыцари толпились перед шатрами – всем хотелось поглядеть на Скшетуского и княжну Елену. Иные беседовали о недавней войне: те, что возвращались из Зборова, а под Збаражем не побывали, в подробностях выспрашивали у княжеских воинов об осаде. Шумно было и весело, к тому же и день Господь подарил прекрасный.
Среди шляхты, конечно же, выделялся Заглоба, в тысячный раз рассказывавший, как зарубил Бурляя. Редзян тоже не сидел в стороне – он командовал челядью, приготовлявшей трапезу. Все же ловкий малый улучил удобную минуту и, отведя Скшетуского в сторонку, смиренно поклонился в пояс.
– Сударь мой, – сказал он, – хочу и я попросить о милости.
– Проси, – ответил Скшетуский, – разве могу я тебе в чем-либо отказать, когда всем лучшим в жизни обязан твоим заботам?
– Я сразу подумал, – признался слуга, – что ваша милость вознаградить меня пожелает.