Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
Тизенгауз подхватил Скшетуского под руку, и они вышли. В сенях им встретился староста жечицкий, который поддержал пошатывающегося рыцаря с другой стороны; впереди шел ксендз, а перед ним слуга с фонарем. Но напрасно светил слуга: ночь была ясной, тихой и теплой. Большая луна, точно златой ковчег, плыла над Топоровом. С лагерного майдана доносился говор, скрип телег и голоса труб, играющих побудку. Вдалеке, перед костелом, облитым лунным светом, уже собирались солдаты – конные и пешие. В селе ржали лошади. К скрипу возов примешивалось звяканье цепей и глухое громыхание пушек – и гомон становился все громче.
– Уже
– К Збаражу… на помощь… – прошептал Скшетуский.
И неизвестно, то ли от радости, то ли от тяжких трудов, а скорее ото всего вместе, ослаб совершенно, так что Тизенгауз и староста жечицкий почти тащили его на себе.
Между тем по дороге к дому ксендза они попали в толпу солдат, собирающихся перед костелом. Это были хоругви Сапеги и пехота Арцишевского. Еще не получившие приказа строиться, солдаты стояли в беспорядке, в иных местах сбиваясь в кучки, загораживая путь идущим.
– С дороги! С дороги! – восклицал ксендз.
– Это кому там уступать дорогу?
– Рыцарю из Збаража!
– Привет ему! Привет! – вскричало множество голосов.
Одни расступались немедля, другие, напротив, старались подойти поближе, желая поглядеть на героя. И смотрели с изумлением на изможденного оборванца, на страшное лицо, озаренное лунным светом, и, пораженные, шептали:
– Из Збаража, из Збаража…
С великим трудом довел ксендз Скшетуского до дома местного приходского священника. Там он приказал отмыть его от крови и грязи и уложить в хозяйскую постель, а сам поспешил к выступавшему в поход войску.
Скшетуский был в полубеспамятстве, но лихорадка не позволяла ему уснуть. Однако он не понимал уже, где находится и что с ним случилось. Слышал только говор, топот копыт, скрип возов, тяжелые шаги пехотинцев, крики солдат, голоса труб – все это сливалось в его ушах в неумолчный гул… «Войско идет», – пробормотал он про себя… Меж тем гул помалу стал отдаляться, ослабевать, затихать, рассеиваться, пока наконец тишина не объяла Топоров.
И чудилось Скшетускому, что он вместе со своим ложем летит в какую-то пропасть без дна…
Глава XXX
Спал он несколько дней кряду, но и после пробуждения не оставляла его злая лихоманка – долго еще бредил Скшетуский, поминал Збараж, старосту красноставского, князя, беседовал с паном Михалом и Заглобой, кричал: «Не туда!» – Лонгинусу Подбипятке – лишь о княжне не вспомнил ни разу. Видно, строжайший тот запрет, который он однажды и навсегда наложил на всякое о ней воспоминанье, не терял силы, даже когда болезнь его изнурила. Зато ему казалось, что он видит над собой щекастую физиономию Редзяна – будто воротилось то время, когда князь после староконстинтиновской битвы отправил его с хоругвями в Заслав громить разбойные шайки, и Редзян нежданно явился в хату, где он остановился на ночлег. Видение это путало его мысли: ему мерещилось, что время остановило свой бег и ничего с той поры не переменилось. Он снова у Хомора и спит в хате, а пробудившись, поведет хоругви в Тарнополь… Разбитый под Староконстантиновом Кривонос бежал к Хмельницкому… Редзян приехал из Гущи и сидит у его постели… Скшетускому хочется заговорить, хочется приказать слуге седлать лошадей, но нет мочи… И снова мелькает мысль, что не у Хомора он, что после того был уже Бар взят, – но тут опять тело пронзает боль
– Редзян! – вдруг восклицает Скшетуский.
– Ой, сударь вы мой! Наконец-то меня узнали! – кричит парень и припадает к ногам своего господина. – Я думал, никогда уже не проснетесь…
Настала тишина – только слуга тихо рыдал, обнимая хозяину ноги.
– Где я? – спрашивает Скшетуский.
– В Топорове… Ваша милость из Збаража к его величеству королю пришел… Слава Богу! Слава Богу!
– А где король?
– Повел войско на выручку князю-воеводе.
Опять наступило молчание. Слезы радости текли по лицу Редзяна; помолчав с минуту, он пробормотал голосом, прерывающимся от волненья:
– Довелось-таки вашу милость живым увидеть…
Потом встал и открыл ставню, а затем и окошко.
Свежий утренний воздух ворвался в комнату, а с ним и свет белого дня. Сей же час к Скшетускому полностью вернулось сознанье…
Редзян присел в ногах кровати…
– Так это я из Збаража вышел? – спросил рыцарь.
– Да, сударь мой… Никто не мог содеять того, что ваша милость содеял; только благодаря вашей милости король поспешил князю на помощь.
– Пан Подбипятка раньше меня пытался, да погиб…
– О Господи! Пан Подбипятка погиб! А какой был щедрый да благонравный!.. Ух, аж дыханье сперло… Как же они такого силача перемочь сумели?
– Из луков его застрелили…
– А пан Володыёвский что и пан Заглоба?
– Живы-здоровы были, когда я уходил…
– Слава тебе Господи! Лучше нет у вашей милости друзей, сударь… Только ксендз наказал помалкивать…
Редзян прикусил язык и на несколько времени погрузился в размышления. Работа мысли явственно отразилась на толстощеком его лице. Наконец он вновь заговорил:
– Ваша милость!..
– Чего тебе?
– А что же станется с пана Подбипятки богатством? Говорят, у него деревень и превсякого добра без счету… Ужель друзьям не отписал хоть какую малость – родных-то, я слыхал, у него нету?
Скшетуский ничего не ответил, и Редзян, смекнув, что вопрос хозяину не по нутру, перевел разговор на другое:
– Слава Богу, что пан Заглоба и пан Володыёвский в добром здравии; я думал, они к татарам попались… Ужасть сколько мы вместе горя хлебнули… Да только ксендз говорить не велел… Эх, сударь вы мой, я уж думал, никогда больше их не увижу: нас орда так прижала, что ни взад, ни вперед…
– Погоди: выходит, ты был с паном Володыёвским и паном Заглобой? Они мне ничего не сказали.
– Так ведь они и сами не знали, погибнул я или жив остался…
– Где ж это вас орда настигла?
– А за Проскуровом, по дороге в Збараж. Мы, сударь мой, далече, за самым Ямполем побывали… Только ксендз Цецишовский рассказывать воспретил строжайше…
На короткое время настало молчание.
– Да вознаградит вас Господь за добрые ваши намерения и старанья, – промолвил Скшетуский, – зачем вы туда ездили, теперь мне понятно. Я и сам прежде вас побывал там… Да напрасно…